же они и не английские.

Взволновался один только французский представитель при штабе и немедленно известил де Голля.

Де Голль прибыл тотчас. Он отказался сесть, поэтому все стояли. В свои пятьдесят четыре года седой, неправдоподобно высокий, он недобрал только восьми сантиметров до двух метров. Маленькая голова его возвышалась над всеми. Он говорил, чеканя каждое слово:

– Боши держали Страсбург пять лет…

В голосе его, от природы гортанном, в минуты волнения появлялось нечто вроде орлиного клекота.

– Мы взяли Страсбург месяц назад, – мягко перебил его Эйзенхауэр.

– Его взяла моя Первая французская армия. И что же, вас хватило только на один месяц, чтобы удержать его.

Эйзенхауэр счел эти слова по меньшей мере некорректными, если не оскорбительными.

– Генерал де Голль, между нами говоря, – сказал он холодно, – ваша армия не более чем символ.

Де Голль чуть пошатнулся. Это был недозволенный удар. Ниже пояса. Да, в этой войне французской армии нечем похвастать. И все же…

– Вы забыли, – сказал де Голль надменно, – что в сорок втором году не американцы и не англичане, а французы героически отражали атаки африканского корпуса Роммеля.

Черчилль многозначительно кашлянул. Покосившись на него, Эйзенхауэр увидел, что он смотрит на него неодобрительно. Американец рассердился.

– Генерал, – сказал он иронически, – в нашем послужном списке тоже значатся кое-какие победы.

И, переменив тон на серьезный, добавил:

– Для вас Страсбург вопрос престижа, а для…

Де Голль снова не дал ему закончить.

– Да, престижа, – сказал он, подчеркивая каждое слово взмахами длинной руки, – но не только. Вы понимаете, на что вы обрекаете жителей Страсбурга, которые с таким энтузиазмом сплотились вокруг своих ос-во5одителей!

– Это война… – сказал Эйзенхауэр. – Донкихотство тут неуместно.

Он подумал, глядя на грустное большеносое лицо этого великана, что он в самом деле смахивает на рыцаря печального образа.

– Значит, у меня свои представления о войне, – сказал де Голль. И повысив голос: – Генерал Эйзенхауэр, от имени Франции я требую, чтобы Страсбург не был сдан!

Слово «требую» окончательно взорвало Эйзенхауэра. Он скользнул взглядом по двум скромным звездочкам бригадного генерала на рукаве де Голля и сказал:

– По общему стратегическому плану это невозможно. Де Голль молчал несколько секунд.

– В таком случае, – сказал он, – французы сами будут оборонять Страсбург силами моей Первой армии.

Гнев все еще кипел в Эйзенхауэре. Такое пренебрежение к его словам, да еще в присутствии Черчилля, с интересом наблюдавшего эту сцену, попыхивая сигарой, такое возмутительное пренебрежение, и со стороны кого – со стороны правителя без страны, генерала без войска!

Между тем де Голль казался совершенно спокойным. Волнение его выражалось, может быть, лишь в том, что он беспрерывно дымил, закуривая одну сигарету за другой. Он как бы курил одну сигарету, бесконечно длинную, как он сам.

– Предупреждаю вас, генерал, – сказал Эйзенхауэр, грозно нахмурившись, – что если Первая французская армия не подчинится моим приказам, я сниму ее со снабжения.

– Вы не сделаете этого!

– Я это сделаю. Она не будет получать ни боеприпасов, ни снаряжения, ни продовольствия.

– Что ж… Франция создана ударами меча. Она будет сражаться даже голыми руками.

Эйзенхауэр вздохнул. Гнев его остыл. К досаде его начал примешиваться оттенок восхищения. «Это какая-то Жанна д'Арк в штанах», – подумал он.

– Слушайте, генерал, – заговорил он примирительно, – смотрите, как действую я. Гибко! Когда нужно, уступаю, но потом беру свое. Больше гибкости, генерал.

Де Голль пожал широкими плечами.

– Вам легко говорить о гибкости, – сказал он. – Под вами могучая опора – Америка! Огромная страна, нетронутый материк. А что подо мной? Растерзанная страна, ничтожная армия. Нет, генерал Эйзенхауэр, гибкость не для меня. Я слишком слаб, чтобы позволить себе такую роскошь.

Провожая де Голля, Эйзенхауэр взял его под руку и сказал ласково:

– Мы расстаемся друзьями, не правда ли?

Де Голль глянул на него с высоты своего башенного роста и позволил себе впервые за время их разговора улыбнуться. Он понял, что выиграл игру.

– Друзьями? – повторил он. – Люди могут иметь друзей. Государственные деятели – никогда.

Вернувшись в штаб, Эйзенхауэр отменил приказ об отступлении 7-й армии. Страсбург остался французским.