Она смотрела на меня, как смотрят на людей не вполне нормальных, однако меня это не трогало.

— Когда умер мой дед, он, например, остался в семикратном варианте. Как каменщик, как столяр, как крестьянин, учитель и так далее.

— Красиво говоришь... Но извини меня, трудно принять всерьез. Что-то раньше я в тебе не замечала тяги к детям. И, зная твой характер... Тебе и с одним-то ребенком было нелегко. Я промолчал.

— А с ней ты говорил об этом десятке детей? Она согласна?

Я молчал.

— Мне ты об этом в свое время не заикался.

Помолчали. Состав наконец укатил.

— Желаю тебе всего самого лучшего, — Ливия первой нарушила молчание. — Я не собираюсь стоять у тебя на пути. Для меня никогда не было иного счастья, кроме как видеть вас с Витой счастливыми. Поступай как знаешь, я буду жить как и раньше. Помогать Вите, внуков растить. Буду считать, что ты просто куда-то далеко уехал. Слово «развестись», по правде говоря, какое-то глупое. Как могут развестись люди, вместе прожившие двадцать лет. Если и покойники навсегда остаются с тобой...

— Когда ты выписываешься?

— Врач сказал, в понедельник или во вторник. Если снимки будут хорошие.

— Мне нужно точно знать, во сколько за тобой приехать, какие вещи привезти. Ты мне потом позвони.

Ливия смотрела неподвижным отсутствующим взглядом.

— Звони вечером, попозже, — сказал я, — лучше всего в одиннадцать. В другое время можешь не застать.

— Не беспокойся. Не стану тебя тревожить. За мной приедет Тенис. Буду жить у них на Кипсале. Только за одеждой пришлю.

Ничего подобного я, разумеется, не ждал. Но первой моей реакцией на эту весть было не удивление, а злость. Должно быть, оттого, что Ливия высказала это таким постным тоном, с видом мученицы, — вот, мол, какая я кроткая, благородная.

— Что за чушь! — сказал я жестко. — Да им самим тесно, а родится ребенок...

— Все уже решено. Потому что, видишь ли, — глаза Ливии блеснули чуть ли не лукавством, — меняются не только представления о счастье, меняются и представления о местожительстве.

— У них там одна-единственная комнатенка.

— Как-нибудь устроимся. Петерис поступает в мореходное училище, Янис уходит в армию.

По дорожке нам навстречу шла женщина с маленьким мальчиком. Эрна с Мартынем. Очень даже кстати, подумалось мне, как раз тот момент, когда требуется присутствие друга дома. И Ливия успела заметить их.

— Ну, так как же, — торопливо переспросил я, — когда позвонишь?

— Не буду я звонить.

— У тебя есть время подумать.

— Спасибо. Ты очень любезен.

— Тетя Ливия, тетя Ливия, я принес тебе шоколадного слона! — еще издали закричал Мартынь.

Запыхавшаяся Эрна утиралась платочком.

— Просто беда с этим парнем. Пристал ко мне как банный лист: «Хочу совершить подвиг, хочу совершить подвиг». С вечера насмотрится телевизора, на другой день сладу с ним нет.

— А ну-ка иди сюда, — сказала Ливия, — сейчас ты сможешь совершить свой подвиг. Давай съедим твоего слона.

— Да нет же, тетя Ливия, — говорил Мартынь, высвобождаясь из объятий Ливии, — это никакой не подвиг. А я хочу совершить настоящий подвиг!

Взглянув на меня с удивлением, Эрна сказала:

— Послушай, Альфред, да ведь ты поседел! Что с тобой?

— Ничего особенного.

— Зимой не было ни одного седого волоса.

— Бывает, — сказал я, — когда не выберешь времени подкраситься.

Среди ночи вдруг зазвенел звонок, я вскочил с постели, и первая мысль — будильник! Забыл в соседней комнате, вот и звенит. Но будильник был рядом, на стуле. Телефон! Однако звонок трещал без умолку. И только тут я сообразил: звонят у ворот, кто-то просит впустить.

На дворе стоял тарарам. Заливалась Муха, за оградой звучали нестройные голоса.

На ходу надевая халат, в спешке открывал двери. Изволь среди ночи выходи объясняйся неизвестно с кем. Надо же, какой шум подняли! Самое время наладить телефонную связь с калиткой.

Еще на подходе к воротам до меня донесся радостный выкрик:

— Альфред, старина, уж ты не обессудь, это мы!

— Сашинь, ты?

— А кто же! Черт двухголовый!

— Одну минутку, сначала уберу четвероногого.

— Собачку — ни в коем разе! Собачка пусть остается. Собаки лучшие друзья человеку. Веселее будет.

— Она же набросится.

— Альфред, о чем ты говоришь! Не тот у нас дух.

Подгулявшего спутника Сашиня узнал лишь у самой калитки. Должен признаться, моя фантазия так далеко меня не заносила. Это был Эгил Пушкунг. С бутылкой шампанского в одной руке, с тортом — в другой.

— С постели тебя подняли? Жуткие гунны, — добродушно поругиваясь, Сашинь бросился ко мне здороваться. — По совести скажу, не я автор этой затеи, я бы как миленький домой поплелся, в литрабол сыграли в баре, и точка. А Пушкунг завелся, не остановишь! Поедем к Турлаву, поедем к Турлаву! Все уши прожужжал. Ладно, под конец уступил я, но учти, безразмерной трешкой нам тут не отделаться.

Пушкунг поблескивал из темноты глазами, поглаживал свой воротник, громко смеялся, кивая одобрительно.

— Верно, верно, я виноват, — сказал он. — Уж не сердитесь. Только я рассудил, сейчас не заедем, мелкие людишки мы после этого. Такой повод!

Было что-то в словах Пушкунга такое, что брало за живое.

— Поводов в самом деле предостаточно, — сказал я. — Заходите.