стояла, казалось, целую вечность.

— Может, в самом деле сядем, — предложил я.

— Я ждала тебя, — заговорила она. — Собиралась столько тебе рассказать. А теперь вдруг все из головы выскочило,

— Да я ж еще не ухожу,

— И опять мне надо к тебе привыкать. Ах, да, одну вещь все-таки вспомнила. Тут требуется анализ крови отца ребенка. На резус-фактор.

Меня несколько покоробила казенная безличность, с какой она произнесла «отца ребенка»,

— Когда нужен этот анализ?

Она пожала плечами.

— Вообще отцы тут в почете. Больше всего разговоров в палатах об отцах. Милый, чего тут только не наслушаешься!

— Представляю себе.

— В больнице тоже об отцах говорили, но чаще с досадой и злобой. А здесь другой контингент. Здесь отцы — идолы.

Я взял Майины пальцы — они были прохладны. Она не смотрела мне больше в глаза, отвернулась, глядела в окно.

— Все-таки женщины странные создания, — сказала она задумчиво. — Смысл жизни видят в том, что отдают ее кому-то другому. Даже детей, оказывается, рожают не себе, а их отцам. Правда, есть у нас одна девчушка с завода кожаных изделий, так она говорит: этот будет мой, только мой, я хочу ребенка, и он у меня будет. Все оставшиеся пять месяцев ей придется пролежать в постели.

— Какие у тебя тонкие, нежные руки, — вставил я нарочно, чтобы перевести разговор в менее тревожное русло, — как у принцессы Турандот.

— У нас в палате лежит маникюрщица, — продолжала Майя, — от нечего делать с утра до вечера возится с нашими пальцами. Мужа ее зовут Жоржиком, он работает официантом в ресторане «Кавказ». Говорит, ей противно с ним спать, в минуты близости он раздирает ей на спине родинки, но она все терпит, потому что Жоржика любит, в остальном он чудесный муж и, надо думать, будет хорошим отцом.

— Все это она вам рассказала? О родинках?..

— Это еще только цветики.

— И ты рассказываешь?

— Нет, милый, нет. — Ее взгляд возвратился ко мне. — Я только слушаю. Хоть это и считается здесь жуткой необщительностью. Лиля мне сказала сегодня: «Бедняжка, ты такая тихая, должно быть, из невезучих».

И эта тема мне не особенно нравилась. Мой смех прозвучал довольно неискренне. Крокусы Майя держала у самого носа.

— У крокусов нет запаха, — сказал я.

— А вот и есть. Весной пахнут.

— Ты объясни мне, что тут с вами все-таки делают?

— Ничего особенного. Находимся под наблюдением врача. Без конца сдаем всякие анализы. Вливают какие-то препараты. Измеряют давление. После обеда мы, как правило, свободны.

— Может, тебе принести чего-нибудь почитать?

— Мама принесла мне «Сагу о Форсайтах». Да что-то не читается. Все тянет погулять.

В раскрытую дверь был виден холл. Женщины вязали, беседовали, листали журналы. Приходили и уходили. Время от времени кто-то заглядывал к нам.

Появился еще один посетитель, коренастый крепыш в потертой кожаной куртке, с виду — шофер. К нему выскочила округлая женщина в цветастом фланелевом халате, в хлопчатобумажных съезжающих чулках и с ходу затрещала, затараторила.

Больше мы не смогли уже толком ни о чем побеседовать, присутствие этой пары стесняло. Жена шофера без умолку сыпала словами, успевая в то же время лузгать принесенные мужем семечки. Сам шофер помалкивал, сидел, вжавшись в кресло, только вращал глазами, должно быть столь же болезненно воспринимая наше присутствие, как и мы их. Немного погодя они собрались выйти в сад.

— Что нового на работе? — спросила Майя.

— Новостей особых нет, — сказал я. — Где-то в высших сферах обсуждается профиль нашего завода; возможно, главный упор будет сделай на телевизоры.

— И тебя это раздражает?

— Слишком дорогое удовольствие.

— Может, для этого есть убедительные доводы.

— Самый убедительный довод — логика. Современная телефонная станция стоит четверть миллиона долларов. Полмиллиона. И мы покупаем. Сколько же потребуется выпустить телевизоров, чтобы окупилась одна такая станция!

— С арифметикой многие не в ладах, это я еще по детскому саду помню.

— Если нужно, даже петуха считать можно выучить.

— Ты так и сказал?

— К сожалению.

— Ну, ты у меня герой, — проговорила она, своими тонкими пальцами касаясь моего лба. — Так и знай, я на твоей стороне.

И неожиданно, поблекшей улыбкой отстранившись от прежней темы, она отвела глаза.

— Да, время бежит. Скоро лето.

И тут в переднюю пробкой влетела шоферша. Повязанный тюрбаном платок мотался. Лицо горело, глаза вытаращены. К груди она прижимала охапку бархатисто- красных роз Баккара, бутонов в двадцать пять, если не больше. Взглянув на Майю, хотела что-то сказать, да только рот разинула, взмахнула свободной рукой.

— Валентина, что с вами? Вам плохо?

Мы с Майей почти одновременно повскакали с мест.

— Нет же, нет, — забормотала как бы про себя Валентина. — Боже мой, боже мой, это надо же, надо же.

— Да что случилось?

Ступая неловко, одеревенело, та подошла и торжественно протянула Майе розы.

— Это вам, — сказала она.

— Мне? Зачем?

— Не знаю. Велели передать. Подкатил к воротам. На машине.

Теперь, когда прорезался наконец заслон, слова из нее посыпались со все возрастающей громкостью — наверстывала упущенное.

— Живые цветы! Настоящие розы! Вон какая уйма! Просто не верится! Посреди-то зимы! Просто не верится! Андрей, Андрей, куда ты там делся? Ты посмотри! Ты только посмотри! Вот как надо проявлять внимание. А то принес стакан семечек.

Глаза Майи искали мои глаза.

— Они вам нравятся? — спросила Майя.

Охапку роз по-прежнему держала Валентина, и лицо ее расцвело небесной улыбкой.