«Останься». И что интересно, едва они поженились, Мелиту он тут же забыл. Иногда ему даже казалось, что никакой Мелиты и не было. Несколько лет спустя он узнал, что Ася с Мелитой по-прежнему дружат. Вот так номер, подумал он. А если здраво рассудить — то почему бы и нет?

Палаццо Алмы Мейерхоф в самом центре Старой Риги выглядело смешным анахронизмом. Останки в прямом смысле слова. Только останки чего? Предки покойного Карла Мейерхофа, надо полагать, были одними из первых рижских домовладельцев, раз их владения стояли между церковью Петра и двориком церкви Иоанна. Более чем скромные размеры дома, очевидно, также были в русле традиций. Хотя здание в своем теперешнем виде казалось построенным лишь на исходе прошлого столетия, сразу бросалась в глаза средневековая планировка: внизу магазин или мастерская, в верхних этажах склады и жилые помещения. Вот уж который год просторную витрину закрывали глухие ставни, но Гунар помнил время, когда внимание прохожих в ней привлекал абстрактный, но с очень конкретными женскими формами торс, затянутый в атласный, лососиного цвета корсет, на шнурках. В ту пору он не был знаком с Асей и даже не подозревал о существовании Алмы Мейерхоф. Но этот странный дом и странная мастерская обратили на себя его внимание еще тогда. Все это казалось на грани фантастики: в центре Риги — частный дом, в доме — частное «предприятие», а в мире по-прежнему есть женщины, которые носят атласные корсеты на шнурках...

Старая Рига всегда как-то особенно действовала на его воображение. До войны неподалеку от Ратушной площади находилась лавчонка, где по дешевке продавали подержанные книжицы детективных романов. За ними он и приходил пешком со своей окраины. Тогда ему могло быть лет восемь или девять.

Как-то осенью, пополудни, утомившись от долгой ходьбы, он оказался вблизи церкви Иакова. Дома все словно вымерли, улица пустынна, вокруг бездонная тишина. Единственное, что он слышал, — стук своего сердца. И ему стало не по себе. Ощущение такое, будто он заблудился в лесу. Или переступил какой-то порог времени. Вот-вот произойдет невероятное.

В другой раз нечто похожее произошло зимой, он помнил, как в загустевших сумерках на брусчатку мостовой беззвучно падали снежинки и как от здания Гильдий донеслась и стала приближаться музыка. На перекрестке показалась странная процессия. Бородатые и усатые мужчины в черных цилиндрах, в черных пальто с черными бархатными воротниками. Плескались на ветру странные знамена, мелькали белые перчатки. Внезапно оркестр смолк, знаменосцы в спешке свертывали знамена, в мгновение ока стройное шествие превратилось в беспорядочную толпу. Очевидно, мастеровые какой-то гильдии возвращались с какого-то своего празднества. Но тогда ему все представлялось иначе: будто он стал свидетелем чуда, очередного провала времени. До сих пор пестрят в глазах те странные знамена, черные цилиндры, видятся загустевшие снежные сумерки.

Так что и причудливый дом Алмы Мейерхоф с бывшей корсетной мастерской при нем мог находиться только в Старой Риге.

Он приближался к этому дому как бы в нескольких измерениях. В настоящем и прошлом одновременно. О собаке в таких случаях говорят: принюхивается к оставленным следам. Выкуренная в комнате сигарета несколько дней дает о себе знать; так могут ли бесследно раствориться мысли, переживания? Неразумно лишь за животными признать способность идти по следу. И у человека есть нюх на прошлое.

Все почернело. Все обшарпано. Черт побери, что от меня понадобилось этой даме? Что у нее на уме? Неужели одна занимает все три этажа. Он надавил потрескавшуюся кнопку из слоновой кости. В глубине дома звон не расслышал, звонок не работает? Больше из любопытства, не ожидая никакого проку, Гунар легонько толкнул массивную дверную ручку с отвалившейся деревянной облицовкой. Дверь со скрипом отворилась. А, все понятно! Это же только парадное, лестница. Во время предыдущего визита знакомство с топографией дома было довольно условным. Разве, приходя на похороны, обращают внимание на то, где в доме вешают пальто или моют руки?

В верхнем конце лестницы тускло светила лампочка. В потолке сквозь толстый слой пыли робко посвечивал четырехугольный проем из цветного стекла. А что, если у Алмы какая-нибудь торжественная дата? Навряд ли. Он взглянул на часы: восемь. Ждет.

Вдруг на него нашла какая-то оторопь. Из сумрака лестницы потянуло зябким холодом. Самым настоящим холодом. Как в заброшенной церкви или развалинах старой крепости. Возможно, все это и не имеет никакого отношения к температуре. Своего рода сурдокамера. Человек не должен терять контактов с миром. Э, контактов было предостаточно. Над застекленным потолком ворковали и царапались коготками голуби. Нос улавливал присутствие кошки. Ты смотри, кто-то обронил окурок сигары — не сигареты, а сигары. Когда глаза свыклись с полумраком, лестница обрела четкие контуры. Поднимайся медленней. Куда тебе спешить? Семь ступенек, девять, двенадцать. Так и кажется, кто-то смотрит в затылок. В ушах будто на басах играют. Все же откуда это странное чувство, точно он явился сюда с недобрыми намерениями.

За дверью квартиры встрепенулась и тотчас смолкла музыка. Приемник кашлял, чихал, подвывал. Гунар еще раз взглянул на часы. Всего-навсего одна минута девятого, вполне нормально. Гунар постучал коротко и вежливо. Однако достаточно громко. И тут как раз приемник откликнулся дальними громами. Ему показалось, что в этой сумятице звуков он различил и голос Алмы, приглашавший его войти. Хотя поручиться он бы не смог. А, не беда, бемц-бамц!

Без особой надежды коснувшись дверной ручки, он, по правде сказать, повторил то же самое, что внизу. Открылась! Все произошло в точности так же, как и с парадной дверью. Даже петли проскрипели в той же тональности.

— Бонжур, мадам, а вот и я!

Он застыл у порога. Приемник потрескивал. Мужской голос сыпал без остановки: курс доллара... курс иены... Ему навстречу по коридору выбежала кошка неестественно рыжей масти и лохматая, как нейлоновый парик, с угрюмым мурлыканьем принялась тереться о брючину. Почему стенные часы показывают половину первого? Может, его нарочно разыграли или, что еще хуже, — заманили в ловушку? На месте он уже не мог оставаться. Вперед или назад? Что за идиотский приемник. Может, неспроста трещит? Уж конечно, неспроста. Весь вопрос — зачем?

В порыве любопытства, вобравшем в себя все прежние эмоции — недобрые предчувствия, волнение, досаду (черт побери, надо же выяснить, в чем дело), он шагнул дальше в полной уверенности, что кто-то в квартире должен быть.

Гостиная. В клетке метались две канарейки. Трах, крах, бах! Ну и глотка у этого транзистора! Ба! Это что такое! Спокойствие, только спокойствие. «На сивке-бурке скачет сказка по дороге...»

Алма Мейерхоф сидела в мягком кресле. Голова запрокинута. Глаза открыты. Большие, недвижные, остекленевшие. Как у куклы. Значит, умерла. Похолодела. Давно ли? Он невольно потянул носом воздух. Ничего не чувствуется. Взяла и умерла. Вот так номер!

Не было ни удивления, ни страха. Только досада. Как будто его обманули, одурачили. Мотать, скорей мотать отсюда, тут ему делать нечего. Пять шагов до порога, вниз по лестнице и — привет. Это ко мне не имеет ни малейшего отношения. Другое дело, если б Алма была еще жива, нуждалась в помощи. Что умерла она естественной смертью, в том не может быть никаких сомнений. Один умирает в трамвае, другой в общественном туалете. Должны же у нее быть какие-то родственники. По крайней мере, такие, к кому это «имеет отношение». И все же, с какой стати она позвонила? Голос был такой бодрый, веселый. Э, не стоит ломать голову. А если бы я не пришел?.. Если бы не снял телефонную трубку?.. И вообще звонила она не мне, звонила Асе.

Лопедевега! Глупо в таком возрасте жить в одиночку. Взяла бы жильцов, студента, молодую пару. С таким же успехом ее могли здесь обнаружить через неделю. Ладно. Что-нибудь придумаю, только не сейчас. Внизу, на лестнице. На улице. Безразлично где. Только не здесь.

Гунар сам не мог понять, чего ради он остановился перед альбомом, который — толщиною с кирпич — точно алтарная реликвия, лежал на этажерке, застеленной вышитой салфеткой. Упитанный младенец ползет на карачках по овчине. Бойкий парнишка в матросской