должен знать, за что готов умереть». Ты делаешь то, чего хочет твоя женщина и твои дети, даже если это гораздо труднее, чем умереть.

— Послушай, днем в воскресенье мы поедем к бабушке, пусть даже ненадолго. Там будут говорить про дядю Кевина, но каждый будет вспоминать его по-своему. Никто все время плакать не будет, никто не решит, что если ты не плачешь, то поступаешь неправильно. Может, так тебе будет проще успокоиться?

Холли подняла голову и посмотрела на меня, а не на Клару.

— Да. Наверное.

— Ну вот и ладно, — сказал я. По загривку пробежал холодок, но я собрался вытерпеть все, как большой мальчик. — Значит, договорились.

— Правда?

— Да. Я позвоню тете Джеки прямо сейчас, пусть скажет бабушке, что мы приедем.

— Хорошо… — Холли глубоко вздохнула, и ее плечи расслабились.

— А пока что поспи. Утром все будет гораздо лучше.

Холли легла на спину и уткнула Клару в подбородок.

— Подоткни мне одеяло, — попросила она.

Я заботливо подоткнул края пухового одеяльца.

— И никаких кошмаров сегодня, ладно, птичка? Разрешаются только сладкие сны. Это приказ.

— Ладно. — Глаза закрылись, пальцы в гриве Клары расслабились. — Спокойной ночи, папа.

— Спокойной ночи, солнышко.

Я так ничего и не заметил, а следовало бы, давным-давно. Почти пятнадцать лет я и сам оставался в живых, и берег жизнь своих мальчиков и девочек, потому что никогда не пропускал ни единого признака опасности: острый запах горелой бумаги в комнате, грубые нотки в голосе во время обычного телефонного разговора. Ужасно, что я пропустил эти признаки у Кевина; и был просто обязан заметить их у Холли. Я должен был заметить их, словно зарницу вокруг мягких игрушек, словно отравляющий газ, заполняющий маленькую уютную спальню… Опасность!

Вместо этого я осторожно поднялся с кровати, выключил лампу и переложил сумку Холли, чтобы не загораживала ночник. Дочь подняла ко мне лицо и что-то пробормотала; я наклонился, поцеловал ее в лоб, и Холли с удовлетворенным вздохом сдвинулась глубже под одеяло. Светлые кудри разметались по подушке, острые тени от ресниц легли на щеки. Я тихо вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Каждый коп, работавший под прикрытием, знает: ничто не сравнится с днем накануне начала операции. Наверное, астронавты во время обратного отсчета испытывают похожее чувство — и парашютисты, выстроившиеся перед прыжком. Свет становится ослепительным и прочным, как алмаз; все лица красивы до умопомрачения; мозг кристально чист, каждая секунда растягивается перед глазами в огромную панораму; то, что месяцами сбивало с толку, внезапно становится предельно ясным. Можешь пить весь день и оставаться трезвым как стеклышко; зубодробительные кроссворды решаются, как детские головоломки. Такой день длится сто лет.

Я уже давным-давно не работаю под прикрытием, но, едва открыв глаза утром в субботу, узнал это чувство — на дне кофейной чашки, в качании теней на потолке спальни. Медленно и верно — пока мы с Холли запускали воздушного змея в Феникс-парке, пока я помогал ей делать домашнюю работу по языку, пока мы готовили себе на обед гору макарон с горой сыра — картина складывалась в моем мозгу. Ранним воскресным утром, когда мы вдвоем сели в машину и отправились за реку, я уже знал, что мне делать.

Фейтфул-плейс, залитая до краев ясным лимонным светом над щербатым булыжником, выглядела чистенькой и невинной, как сказка. Холли крепко ухватилась за мою руку.

— Что случилось, птичка? Передумала?

Она покачала головой.

— Ну хочешь, не пойдем? — добавил я. — Найдем себе видеодиск с кучей сказочных принцесс и ведро поп-корна больше твоей головы.

Она даже не хмыкнула; даже не взглянула на меня. Наоборот — вскинула рюкзак повыше на плечи и потащила меня за руку. Мы шагнули с тротуара в это странное бледно-золотое сияние.

Ма превзошла себя, пытаясь правильно организовать этот вечер. Она напеклась до исступления — имбирные пряники и пирожки с джемом занимали все свободные поверхности, — подняла войска ни свет ни заря и отправила Шая, Тревора и Гэвина в поход за елкой, которая с трудом уместилась в гостиной. Когда появились мы с Холли, по радио пел Бинг Кросби, дети Кармелы живописно расположились вокруг елки, развешивая украшения, каждому вручили по кружке с горячим какао; и даже папа, усаженный на диван с одеялом на коленях, выглядел почтенно и весьма трезво. Мы словно попали в рекламную картинку пятидесятых годов. Это гротескное шоу долго продолжаться не могло — все взирали на мир с несчастным видом, а пустой взгляд Даррена ясно говорил, что бедняга вот-вот взорвется, — но я понял, что пытается изобразить ма, и едва не растрогался. Впрочем, она тут же завела привычную шарманку: мол, новые морщины меня не красят, и вообще — лицо превратилось черт знает во что.

От Шая я не мог оторвать глаз. Его лихорадило; дерганый и покрасневший, с обострившимися скулами и с опасным блеском в глазах, он развалился в кресле, подрагивая коленом, и завел с Тревором бурную дискуссию о гольфе. Люди меняются, однако, насколько мне известно, Шай презирал гольф немногим меньше, чем Тревора. Единственной причиной, по которой он связался сразу с обоими, могло быть отчаяние. Шай — это я отметил как полезную информацию — был не в своей тарелке.

Мы сосредоточенно развешивали елочные игрушки — об украшении рождественской елки с ма лучше не спорить. Я тихонько спросил Холли, прикрываясь Сантой-малюткой:

— Как тебе — нормально?

— Замечательно, — отважно ответила она и юркнула в кучку кузенов, прежде чем я успел задать следующий вопрос. Дети быстро усваивают местные обычаи. Я начал репетировать про себя мозгопрочищательную лекцию.

Когда ма решила, что уровень безвкусицы достиг оранжевого уровня, Гэвин и Тревор повели детей в Смитфилд, смотреть на Рождественский городок.

— Растрясем пряники, — объяснил Гэвин, поглаживая живот.

— А что пряники? — резко заявила мама. — Если ты толстеешь, Гэвин Кио, то не сваливай на мою выпечку.

Гэвин что-то забормотал и бросил на Джеки взгляд, полный отчаяния. Он старался, хоть и неуклюже, тактично дать нам немного времени для семейного единения в тяжелый момент. Кармела укутала детей в пальто, шарфы и шерстяные шапки; Холли вписалась в шеренгу между Донной и Эшли, словно родная дочь Кармелы, и стайка двинулась по улице. Холли — они с Донной шли под ручку, словно сиамские близнецы, — даже не обернулась помахать.

Семейное единение проходило не так, как представлял себе Гэв: мы все плюхнулись перед телевизором и сидели молча, пока ма не остыла после украшательского блицкрига и не потащила Кармелу на кухню возиться с выпечкой и пластиковыми пакетами. Я тихо сказал Джеки, пока ее не зацапали:

— Пошли покурим.

Джеки взглянула на меня осторожно, как девочка, которая понимает, что получит заслуженную взбучку, как только останется с мамой один на один.

— Прими это как взрослая, детка, — успокоил я ее. — Чем раньше покончишь с этим…

Погода стояла холодная, ясная и тихая, небо над крышами из бело-голубого стало сиреневым. Джеки процокала к своему месту на нижней ступеньке и вытянула длинные ноги в лиловых лаковых сапожках.

— Выдай сигарету, — попросила она. — Гэв наши унес.

Я прикурил сигарету для Джеки и взял одну себе.

— Скажи мне, о чем вы с Оливией думали? — вежливо поинтересовался я.