бездомных собак, поднявших громкий лай, затем из окон соседних домов высунулись три-четыре головы в ночных колпаках, чтобы сделать мне выговор за нарушение торжественной тишины воскресной ночи несвоевременным шумом. Пока я в трепете ждал, как бы их ярость не разразилась над моей головой настоящим ливнем, как некогда ярость Ксантиппы, проснулась сама миссис Флайтер и тоном, какой вполне подобал бы мудрой супруге Сократа, принялась отчитывать на кухне каких-то бездельников за то, что те не поспешили к воротам на мой столь шумный призыв.

Достойные эти господа искренне огорчились суматохой, возникшей по их нерадению, ибо они были не кто иные, как верный мистер Ферсервис, его друг мистер Хамморго и еще один человек, как я узнал впоследствии — городской глашатай; они сидели втроем за жбаном эля (моим угощением — как показал потом поданный счет) и трудились сообща над текстом и слогом воззвания, которое предполагалось огласить на следующий день по улицам города с целью незамедлительно вернуть «несчастного молодого джентльмена», как они имели бесстыдство меня назвать, в круг его друзей. Я, разумеется, не стал скрывать свое недовольство этим дерзким вмешательством в мои дела; но Эндрю, увидев меня, разразился такою бурей восторга, что упреки мои безнадежно в ней потонули. Возможно, его ликование было отчасти притворным, а пролитые им слезы радости, несомненно, брали начало в благородном источнике всех эмоций — в оловянной кружке. Искренняя или притворная, радость Эндрю по поводу моего прибытия все же не дала мне проломить ему череп, что я собирался сделать по двум причинам: во-первых, за его разговоры с регентом хора о моих делах; во-вторых, за неуместную историю, сочиненную им обо мне мистеру Джарви. Однако я ограничился тем, что хлопнул перед его носом дверью своей спальни, когда он поплелся за мной, прославляя небо за мое благополучное возвращение и перемежая возгласы радости призывами ко мне быть осторожней, если я и впредь захочу шагать своим путем. Я улегся спать, решив, что утром первым делом рассчитаю этого нудного, утомительного, самодовольного наглеца, вообразившего себя, как видно, не слугой, а наставником.

Наутро я вернулся к своему решению и, позвав к себе в комнату Эндрю, спросил, сколько ему следует с меня за услуги и за проводы до Глазго. Мистер Ферсервис крайне растерялся при таком вопросе, правильно усмотрев в нем предвестие увольнения.

— Ваша честь… — начал он, промолчав, — не подумает… не подумает…

— Говори прямо, мошенник, или я проломлю тебе череп! — сказал я, когда Эндрю замолк, терзаемый мукой сомнений и расчетов в тисках двойной опасности: потерять все, запросив слишком много, или потерять часть, потребовав меньше, чем я, быть может, сам готов был уплатить.

И вот, как иногда крепкий удар по спине вышибает застрявший кусок, так под действием моей угрозы из горла Эндрю вылетело с хрипом:

— Восемнадцать пенсов per diem, то есть в день, будет, я думаю, без лишку.

— Это вдвое больше обычной цены и втрое больше того, что вы заслужили, Эндрю. Вот вам гинея, и ступайте, куда хотите.

— С нами сила Господня! Ваша честь не сошли с ума? — возопил Эндрю.

— Нет, но вы, сдается, решили и впрямь довести меня до сумасшествия: я вам даю втрое больше, чем вы запросили, а вы стоите и пялите глаза с таким видом, точно я вас обманываю. Берите деньги и ступайте вон.

— Боже милосердный! — снова заголосил Эндрю. — Чем же я обидел вашу честь? Конечно, наша грешная плоть «подобна цветку полевому», но если грядка ромашек кое-чего стоит в медицине, то, право, польза Эндрю Ферсервиса для вашей чести ничуть не менее очевидна; вам со мной расстаться — все одно что взять и лечь в могилу.

— Честное слово, — ответил я, — трудно сразу решить, мошенник вы больше или дурак! Вы, значит, намерены остаться при мне, хочу я того или нет?

— Поистине, именно так, — догматическим тоном ответил Эндрю. — Может, ваша честь не умеет отличить хорошего слугу, но я-то сразу вижу хорошего хозяина, и пусть черт перебьет мне ноги, если я от вас уйду, вот и все, что я вам скажу. К тому же я не получил надлежащего предупреждения об отказе от места.

— От места, сэр? — сказал я. — Позвольте, вы у меня вовсе не наемный слуга, я взял вас только в проводники и действительно воспользовался в дороге вашим знанием местности.

— Что верно, то верно, сэр, я не простой слуга, — ответствовал мистер Ферсервис, — ваша честь знает, что я, ни на минуту не задумавшись, бросил хорошее место, уступив просьбам вашей чести. Садовник при Осбалдистон-холле может, не покривив душой, заработать двадцать фунтов стерлингов per annum note 71, как одну копеечку, — так разве бросил бы человек такую должность за гинею? Я думал остаться при вашей чести до конца года и полагал, что буду получать жалованье, харчевые, наградные и праздничные до конца года, не меньше.

— Ну-ну, сэр! — сказал я. — Ваши бесстыдные притязания нисколько вам не помогут, и если я услышу от вас хоть слово в этом роде, вы убедитесь, что в семье Осбалдистонов не один только сквайр Торнклиф умеет орудовать кулаком.

Я не договорил своих слов, как все это дело и эта важность, с какою поддерживал Эндрю свою нелепую претензию, показались мне вдруг до того смешными, что я, хоть и был не на шутку зол, едва удержался от хохота. Плут, разгадав по моему лицу, какое он произвел впечатление, еще больше утвердился в своей настойчивости. Однако он нашел более безопасным немного сбавить тон, чтобы не превысить меру собственной требовательности и моего терпения.

Он допускает, объяснил мне мистер Ферсервис, что я способен без предупреждения взять и расстаться с преданным слугой, прослужившим мне и моим родственникам денно и нощно двадцать лет в недобром месте; однако же он твердо убежден, что я — истинный джентльмен и что сердце не позволит мне бросить в горькой нужде несчастного человека, который свернул на сорок, на пятьдесят, даже на сто миль от своей дороги только ради того, чтобы составить компанию моей чести, и у которого нет никаких средств, кроме грошового жалованья.

Кажется, это вы сказали мне однажды, Уилл, что я при всем своем упрямстве оказываюсь в иных случаях самым легковерным и податливым из смертных. Дело в том, что меня делает настойчивым только противоречие; когда же я не чувствую вызова на спор, я всегда готов уступить во избежание лишних хлопот. Я знал, что Эндрю — корыстный наглец, вечно сующий свой нос в чужие дела, однако мне нужен был какой-нибудь проводник и слуга, а к выходкам Эндрю я так привык, что иной раз они меня даже потешали. Перебирая в нерешительности свои соображения, я спросил Ферсервиса, знает ли он дороги, города и прочее в Северной Шотландии, куда мне, по всей вероятности, предстояло отправиться по делам отца, который ведет обширную торговлю с лесовладельцами горного края. Спроси я у него, знает ли он дорогу в земной рай, он, думается мне, взялся бы в ту минуту служить моим проводником; так что впоследствии я мог с полным основанием считать за особое счастье, что он в самом деле превосходно знал дороги и не так уж сильно прихвастнул. Я назначил ему твердое жалованье и оставил за собою право дать ему расчет, когда мне вздумается, уплатив за неделю вперед. На прощание я строго отчитал его за вчерашнее, и он, радуясь в душе, хоть с виду и приуныв, побежал рассказать своему приятелю, регенту хора, который уже потягивал на кухне утреннюю порцию эля, как он ловко «обвел вокруг пальца полоумного юнца, английского сквайра».

Затем, помня об уговоре, я направился к Николу Джарви, где меня ожидал приятный завтрак в комнате, служившей почтенному бэйли и кабинетом для его занятий и любимым местом отдыха. Хлопотливый и доброжелательный блюститель закона честно сдержал свое слово: я увидел своего друга Оуэна на свободе. Закусив, почувствовав себя свежим и чистым благодаря ванне и щетке, он был сейчас совсем не похож на Оуэна-арестанта, грязного, сокрушенного, утратившего надежду. Но мысль о денежных затруднениях, надвигающихся со всех сторон, угнетала все же его душу, и, обнимая меня с почти отеческой нежностью, добрый старик не мог подавить вздох глубокой печали. И когда он сел, тревога, отражавшаяся в его глазах и позе, столь непохожая на обычное для него выражение спокойного, самоуверенного довольства, указывала, что он упражняет свои математические способности мысленным подсчетом дней, часов и минут, оставшихся нам до срока опротестования векселей и крушения великого торгового дома «Осбалдистон и Трешем». Мне, таким образом, приходилось за двоих отдавать должное гостеприимству нашего хозяина — его отменному китайскому чаю, который он получил в подарок от одного крупного судовладельца из Уэппинга; его кофе с собственной небольшой плантации на острове Ямайка, называвшейся, как он сообщил нам, подмигнув,