Многогневного. Камеронцы не двинулись с места и ни словом, ни жестом не приветствовали своих товарищей по несчастью; они внимательно слушали тихое и мерное бормотанье Мак-Брайера, молившегося о том, чтобы Господь всемогущий отвел свою руку от избранного народа и не погубил его в день гнева своего. Они знали о присутствии среди них насильно вломившихся посторонних, об этом можно было судить по угрюмым и негодующим взглядам, которые они иногда исподлобья на них бросали.

Поняв, в какую недружественную компанию он опрометчиво вторгся, Мортон начал подумывать об отступлении, но, оглянувшись, не без тревоги заметил, что у окна, через которое он проник в эту комнату, стоят два дюжих, вооруженных до зубов камеронца. Один из этих не предвещавших ничего доброго часовых шепнул на ухо Кадди:

— Сын бесценной женщины, благословенной Моз Хедриг, не соединяй дольше судьбы своей с судьбой этого исчадия гибели и предательства, иди своей дорогой и поторапливайся, ибо ангел мщения уже за твоею спиной.

При этом он показал на окно, через которое Кадди, не раздумывая, и выпрыгнул, так как полученное им дружеское предупреждение ясно указывало на угрожающую опасность.

«Уж эти мне окна! Не везет мне с ними, и все! — была его первая мысль; второй была мысль о вероятной участи его господина: — Они прикончат его, эти злодеи, и еще будут думать, что сделали доброе дело! Поскачу-ка я назад, в Гамильтон, да погляжу, нет ли кого из наших, чтобы выручить его в трудный час».

Мысленно произнеся эти слова, Кадди поторопился в конюшню и, выбрав лучшую лошадь вместо своего загнанного коня, помчался в задуманном направлении.

Топот его лошади на короткое время нарушил благочестивую сосредоточенность камеронцев. Едва он замер вдали, как Мак-Брайер кончил молиться. Камеронцы, слушавшие его со склоненными головами и опустив глаза, теперь подняли их и устремили на Мортона хмурые взгляды.

— Вы как-то странно смотрите на меня, господа, — сказал он, обращаясь к присутствующим. — Решительно не понимаю, чем это вызвано.

— Стыдись! Стыдись! — вскричал Многогневный, вскакивая со своего места. — Слово, которое ты отринул, станет скалою, что раздавит тебя. Копье, которое ты жаждал сломать, пронзит твое тело. Мы молились, мы взывали к Господу, мы просили его указать нам жертву, чтобы искупить грехи нашей паствы, и вдруг тот, в ком и начало и корень зла, предан Господом в наши руки. Как тать, проник он в окно; он — баран, пойманный в чаще, чья кровь станет жертвенным возлиянием, чтобы отвратить кару от церкви, и самое место это будет впредь называться Иегова-Ире, ибо Господь предусмотрел здесь заклание. Восстаньте же, вяжите вервием жертву, ведите к рогам жертвенника!

Камеронцы поднялись; Мортон горько пожалел о своей торопливости, приведшей его в их общество. При нем была только шпага, его пистолеты остались в карманах седла, и, так как виги располагали огнестрельным оружием, вооруженное сопротивление едва ли могло его спасти. Но вмешательство Мак- Брайера отсрочило его смерть.

— Погодите, не торопитесь, братья мои, не обрушивайте слишком поспешно мечи, дабы кровь невинного не раздавила нас своей тяжестью. Итак, — сказал он, обращаясь к Мортону, — мы сначала поговорим с тобой, мы установим твою виновность и лишь потом отметим за дело, которому ты изменил. Разве на всех собраниях нашего войска, — продолжал он, — ты не боролся, твердый, как кремень, с истиною?

— Боролся, боролся, — раздались глухие голоса вигов.

— Он всегда настаивал на мире с язычниками, — сказал один.

— И стоял горою за черное и страшное зло индульгенции, — добавил второй.

— И собирался предать наше войско в руки Монмута! — крикнул третий. — И он первый оставил честного и мужественного Берли, когда тот грудью защищал мост. Я видел его на равнине верхом на коне, которого он искровянил шпорами, гораздо раньше, чем прекратилась перестрелка у моста.

— Господа, — сказал Мортон, — если вы хотите одолеть меня криками и отнять мою жизнь, не дав мне ответить, то это, по всей вероятности, в вашей власти. Но, совершив это убийство, вы согрешите и пред Богом и пред людьми.

— Говорю вам, выслушайте этого юношу, — сказал Мак-Брайер. — Небо свидетель, что скорбели о нем душою, жаждали, чтобы он увидел свет истины, чтобы отдал свои дарования на защиту ее. Но он ослеплен своими суетными и бренными знаниями и презрел свет, сиявший пред ним.

Крики стихли, и Мортон воспользовался наступившей тишиной, чтобы напомнить о своей верности общему делу, которую он доказал во время переговоров с Монмутом, а также о своем деятельном участии в последовавшей затем битве.

— Я не могу, господа, — сказал он, — во всем и до конца идти с вами, не останавливаясь ни перед чем, как вам того бы хотелось; я не могу предписывать тем, кто разделяет мои религиозные убеждения, применять средства, подавляющие верования других, но никто больше меня не стремится к утверждению нашей законной свободы. Должен добавить, что, если бы в военном совете и другие держались бы того же мнения или пожелали сражаться в бою бок о бок со мною, мы не бежали бы от неприятеля и не занимались сейчас препирательствами, а вложили бы нынешним вечером в ножны наши мечи или размахивали бы ими, торжественно празднуя решительную победу.

— Он произнес это слово, — отозвался один из присутствующих, — он признался в суетном себялюбии, он признался в эрастианстве. Так пусть же он умрет заслуженной смертью.

— Помолчите еще немного, — сказал Мак-Брайер, — ибо я хочу продлить испытание. Разве не с твоей помощью этот язычник Эвендел дважды ускользнул от плена и смерти? Не ты ли спас Майлса Беллендена и его разбойничий гарнизон от карающего меча?

— Я горд подтвердить, что в обоих случаях ваши слова справедливы.

— Вот! Вы видите, — продолжал Мак-Брайер, — снова уста его произнесли слово. И не совершал ли ты этих дел ради мадианитянки, ради отродья епископальной церкви, приманки, которою сатана завлекает в свою западню? Не свершил ли ты всего этого в угоду Эдит Белленден?

— Не вам, — смело ответил Мортон, — судить о моих чувствах к этой молодой леди, но все, что я сделал, я сделал бы и в том случае, если бы ее и вовсе не существовало на свете.

— Ты дерзко восстаешь против истины, — сказал какой-то мрачный камеронец. — Не хотел ли ты, выпустив из замка старую женщину, эту Маргарет Белленден, и ее внучку, помешать мудрому и благочестивому плану Джона Белфура Берли, который задумал привлечь на нашу сторону Бэзила Олифанта, согласившегося сражаться за нас, если мы отдадим ему мирские владения этой женщины?

— Я ничего не слышал об этом замысле, — ответил Мортон, — и уже поэтому не мог помешать ему. И кроме того, неужели ваша религия позволяет вам прибегать к таким недостойным и безнравственным приемам вербовки сторонников?

— Остановись, — несколько смутившись, сказал Мак-Брайер, — не тебе учить тех, кто ревностно исповедует веру, не тебе судить об обязанностях, возлагаемых на нас служением ковенанту. Итак, ты сам признался в своих прегрешениях и в прискорбном забвении нашего дела. Содеянного тобой достаточно, чтобы погубить войско, будь оно столь же неисчислимо, как песчинки на морском берегу. Мы считаем, что не вправе отпустить тебя целым и невредимым, раз ты отдан в наши руки самим провидением, и притом в то самое время, когда мы молились словами праведного Иисуса Навина: «Что делать нам, когда народ Израиля обращается в бегство перед врагом? » И вот появляешься ты, отданный нам как бы промыслом Божиим, чтобы на тебя была обрушена казнь, какая подобает всякому, кто сотворит злое Израилю. Итак, запомни мои слова. Сегодня воскресенье, и мы не обагрим рук в этот день пролитием твоей крови, но когда пробьет двенадцатый час, знай, что время твоего пребывания на земле истекло. Поэтому используй оставшиеся мгновения, ибо они быстротечны.

Братья, возьмите пленника и обезоружьте его.

Это приказание было так неожиданно отдано и так быстро исполнено стоявшими сзади и вокруг Мортона, что, прежде чем он смог оказать какое-либо сопротивление, его схватили, обезоружили и связали руки подпругой. После того как с этим было покончено, воцарилось зловещее, ничем не нарушаемое молчание.

Камеронцы расположились вокруг большого дубового стола, посадив с собой связанного и беспомощного Мортона таким образом, чтобы он мог видеть стенные часы, которым предстояло отзвонить по нем погребальным звоном. Судившие его принялись за еду, предложив поесть и назначенной к закланию