прекрасно знали.

Но после третьего класса Якуб вернулся с летних каникул совсем другим. Он здорово вырос. Неожиданно стал таким же, как все остальные.

Яцек прекрасно помнит, что тогда получилось.

Во время воскресного обеда в интернатской столовой кто-то принялся громогласно рассуждать, брала ли мать Якуба заем, чтобы приобретать на почте марки для такого количества писем. Все дружно ржали. Якуб молча встал — в глазах у него прыгали искорки, и он странно усмехался — извинился перед всеми обедающими, подошел к шутнику и изо всех сил ткнул его лицом в тарелку с бульоном. Яцек помнит — словно это было вчера, — как остатки бульона в тарелке стали медленно розоветь от крови…

Все замолчали и только глядели, а Якуб поднял голову обидчика из тарелки и окончательно унизил беднягу, обтерев ему окровавленное лицо бумажной салфеткой, после чего вышел без единого слова.

Это было красиво…

С этого времени никто больше не осмеливался комментировать письма, приходящие Якубу.

После того инцидента Якуб стал как бы существовать для всех. Если он что-нибудь говорил, его слушали, как любого другого, если курили, его тоже угощали сигареткой (чего ранее никогда не случалось), а когда шли на танцульки к девочкам в медицинский лицей, брали его с собой.

Он ходил с ними, хотя никогда не танцевал. Якуб обычно сидел в темном углу, молчал и лишь задумчиво смотрел на танцующих.

Но однажды во время танцулек произошло нечто сверхординарное.

Одержимая учителка польского из медицинского лицея, желая разнообразить карнавальный вечер (а верней сказать, разделить парочки, которые стали слишком тесно прижиматься друг к другу во время танца), организовала поэтический фестиваль. Со сцены декламировали стихи. Это имело вид конкурса,чтобы определить учащегося, который прочтет по памяти самый длинный поэтический текст.

Коварный был замысел, потому что ребятам из техникума поэзия была нужна, как рыбе зонтик. Никто из них даже не поднялся на сцену. Уже через несколько минут стало ясно, что соревнуются между собой исключительно парни из общеобразовательного лицея, причем исключительно для того, чтобы понравиться девочкам из медицинского. Конкурс уже завершался, девочки аплодировали декламатору, который, торжествуя, спускался со сцены, отчитав четырнадцатиминутный отрывок из «Балладины» Словацкого. И тут вдруг на сцену поднялся Якуб. Он взял микрофон и, когда все умолкли, попросил извинения, что не будет читать ничего из школьной программы, а сосредоточится исключительно на лирике. И тут же тихим голосом принялся читать.

Аснык, Павликовская-Ясножевская, Яструн, Пшерва-Тетмайер, Осецкая, Галчинский, Илланкович, Лесьмян, Бачиньский, Норвид, Стафф, Чехович…

Не прерываясь, добрых полчаса он, сосредоточенно уставясь взглядом в пол и ни разу не посмотрев в зрительный зал, сообщал фамилии поэтов, названия сборников и декламировал стихи.

Иногда он производил мягкие движения рукой, иногда на несколько секунд задумывался, словно давая слушателям время прочувствовать услышанное, эмоционально перестроиться или просто вспоминая следующую строчку.

В какой-то момент, прочитав до половины стихотворение Павликовской-Ясножевской, он спустился в зал и снова уселся в своем углу. Несколько секунд стояла тишина, девочки из медицинского лицея восхищенно смотрели на Якуба, а техникумовцы были преисполнены гордости. Это их Якуб…

А во всем остальном Якуб был совершенно нормальный.

Он пил с ними водку, ругался, как они, короче, был одним из них. Если не принимать в расчет его мозг, ежедневные письма от матери и то, что он знает на память столько стихов, Якуб был «из той же самой книжки».

Всем было понятно, что он пойдет учиться дальше.

Учителя его немножко побаивались после случая, когда он при всем классе, а главное, в присутствии инспекции прочел учителю физики лекцию о расширяющейся вселенной, а когда тот признался, что не знает, кто такой Хаббл, назвал его «захолустным невеждой» и «допущенным до преподавания по недосмотру отдела народного образования». Наверное, старые школьные инспектора в том воеводстве до сих пор вспоминают эту историю.

Якуба целую неделю не допускали к занятиям; директор вызвал его отца, но тот, приехав и даже не узнав, в чем дело, устроил такой скандал в директорском кабинете, что пришлось вызывать милицию.

У отца Якуба был один-единственный авторитет, остальных он не признавал.

Его Якубек. От гордости сыном он чуть ли не парил над землей.

Неизвестно, как до этого дошло, но на следующий день директор официально принес Якубу извинения перед всем техникумом, а учитель физики через две недели перешел в другую школу.

После техникума дороги их разошлись, Яцек остался в Гданьске, а Якуб закончил во Вроцлаве математический и философский факультеты.

Временами до Яцека долетали кое-какие известия о нем: то Якуб выиграл всепольскую олимпиаду по английскому языку, то он учится сразу на двух факультетах, то он пишет докторскую диссертацию в Штатах.

Однажды кто-то Яцеку сказал, что Якуба исключили из обоих институтов, но он не поверил.

А потом у Яцека заболела дочка, и мир рухнул.

Ее звали Аня, ей исполнилось восемь лет, она была для него светом в окошке, но у нее обнаружили белокровие, и жить ей оставалось всего несколько месяцев.

Чтобы как-то вынести это, он начал пить.

Он плакал и пил, и чем больше пил, тем больше плакал. Но при Ане он не проронил ни единой слезинки.

Он потерял веру в Бога.

Бога не было и быть не могло. Потому что если он существовал, то был либо злой, либо бессильный, а может, злой и бессильный одновременно. Но даже теперь Яцек не мог в такое поверить и потому исключал возможность его существования.

Аню возили по всем клиникам Польши. У нее была аплазия, атрофия костного мозга. Единственным спасением была пересадка его, но тогда в Польше еще никто этого не делал. Как-то совершенно случайно, когда он в виде исключения был трезв, как стеклышко, ему сказали, что такие операции делают в США. Он знал, что стоит операция целое состояние, и тем не менее стал искать, к кому бы обратиться. Он узнал, что Якуб пишет докторскую диссертацию в Новом Орлеане, добыл через Вроцлавский университет номер его телефона в Штатах, а потом две недели все не мог решиться позвонить.

Однажды по пьянке он набрался храбрости и заказал разговор. Соединили его через восемнадцать часов, когда он протрезвел и даже не помнил, что прошлой ночью набрался храбрости.

Однако он вспомнил, что хотел рассказать Якубу про Аню.

Якуб слушал очень внимательно. Неожиданно он попросил сообщить все данные об Ане — о состоянии костного мозга и лимфатических узлов, о проведенной химиотерапии. Похоже было, что он знает все о лейкозах и пересадке костного мозга.

Это удивило Яцека. Но ненадолго. Он вспомнил, что Якуб всегда знал все, в крайнем случае почти все.

Якуб расспрашивал без всяких эмоций. Он даже не сказал, что сочувствует или что-нибудь в этом духе. Попросил номер телефона Яцека, сказал, что позвонит через две недели, и, не попрощавшись, повесил трубку.

Яцек даже не ждал, что Якуб позвонит.

Им столько раз обещали, но ничего не делали, столько раз обнадеживали, не шевельнув потом и пальцем, что уже не имело никакого значения — одним обманом больше или меньше. Просто Якуб был единственным человеком, которого он знал в Штатах, и обратился Яцек к нему, скорей всего, для очистки совести.

Было позднее воскресное утро, когда зазвонил телефон. Это был Якуб.

Яцеку никогда не забыть этого разговора.

— Ты уже выпил? — осведомился Якуб.

— Еще нет… потому что я должен ехать в больницу к Ане, — ответил он.