— Ты думаешь только о себе, — обвиняюще произносит он, указывая на меня пальцем. — Лучше грудного вскармливания для нее ничего не придумаешь, а ты вот так берешь и сдаешься! Я считал тебя более сильной.
— Нечего меня обвинять! Это мое тело, черт побери, и я буду решать, что мне с ним делать, а чего не делать!
— Ты всегда делаешь то, что лучше для тебя самой! А как насчет моего участия? Разве у меня нет права слова в том, как мы будем растить нашего ребенка? — кричит этот мистер Чувствительный, мистер Давай-Поговорим-Об-Этом-Как-Взрослые-Люди.
— У вас ничего не случилось? — шепчет его мать из-за закрытой двери спальни. — Вы не прого…
— Нет! Ничего не случилось! Иди спать! — орет он.
Дитя чихает, икает и разражается немыслимым воем, гнусавым и негодующим.
— Послушай, это я должна кормить ее грудью, я должна вставать каждые два часа, чтобы мои соски терзали и высасывали до крови, пока ты дрыхнешь! Ты ведь ни разу даже не встал ночью, чтобы поменять ее чертовы пеленки, хотя бы в качестве гребаного символического жеста поддержки, так не говори мне, что я должна делать со своими грудями! В молочной смеси нет ничего плохого. Я выросла на молочной смеси. Ты вырос на молочной смеси. Все наше поколение выросло на молочных смесях и прекрасно себя чувствует! Так что лучше уж помолчи об этом. Просто помолчи. Потому что речь идет не о тебе. Речь идет обо мне!
— Если бы я мог кормить грудью, я с радостью делал бы это! — шипит он. Отшвыривает одеяло и, топая, идет к колыбельке.
И я смеюсь. Я смеюсь, потому что этот ублюдок сам это сказал.
Три двадцать семь. Девочка опять проснулась. Твои груди тяжелы от молока, но ты кормишь ее смесью. Пять пятнадцать. Ты кормишь ее еще раз, и твои груди наливаются так, что лежат поверх грудной клетки как тугие шары. Они готовы.
Ты меняешь девочке пеленки и кладешь ее обратно в колыбельку. В приглушенном свете детского ночника ты видишь, как она выпячивает губы, смыкая их вокруг воображаемого соска. Она сосет даже во сне. Ты садишься на кровать рядом с мужем и расстегиваешь пряжки лифчика. Подкладки пропитались насквозь, и соски, обнажившись, брызгают струей сладкого молока. Кожа вокруг грудей натянута туго, как на барабане, так туго, что все, что тебе нужно — это один небольшой надрез, чтобы кожа разошлась. Словно застежка-молния, разрыв расширяется вдоль поверхности твоей грудной клетки; направляемый твоими пальцами, он описывает полный круг вокруг одной груди. Крови нет.
Ты слегка наклоняешься вперед, и грудь мягко падает в твои сложенные чашечкой руки. Плоть имеет густой красный оттенок, и ты поражаешься ее красоте, тому, как плоть становится пищей, когда ты не просишь и даже не хочешь этого. Ты кладешь грудь себе на колени и надрезаешь вторую. Две пульсирующие сферы, по-прежнему исторгающие из себя молоко. Ты осторожно вытягиваешь одеяло из бессильно сжатых пальцев твоего спящего партнера, расстегиваешь его пижаму и отгибаешь ее края, обнажая грудь. Ты гладишь безволосую кожу, затем поднимаешь одну свою грудь, за ней другую, и осторожно кладешь их поверх его плоских крошечных сосков. Плоть твоих грудей проникает в его кожу, слышится тихий шелест клеток, соединяющихся с клетками, твоей кожи, срастающейся с его кожей, плоть ко плоти, ткань ко ткани, это интимное слияние, происходящее перед твоими глазами. От изумления и восторга твои губы складываются буквой «О».
Непривычная тяжесть переполненных грудей заставляет его беспокойно пошевелиться, из полураскрытых губ доносится тихий стон. Груди больше не брызжут молоком, но оно течет из них непрерывным потоком, сбегая ручейками по его бокам. Быстро остывающая влага причиняет ему беспокойство, и его веки трепещут. Открываются. Он фокусирует взгляд на моем лице, переводит его вниз и быстро-быстро моргает.
— Что-то не так? — спрашивает он хриплым спросонок голосом.
— Ничего. Совершенно ничего. Как ты себя чувствуешь?
— Как-то странно, — неуверенно отвечает он. — Какое-то странное чувство в груди. У меня все болит. Может быть, я заболел? Да у меня вся грудь мокрая! Я истекаю кровью!
— Ш-ш-ш! Ты разбудишь ребенка, — предостерегаю я, мягко прижимая палец к его губам.
Только что его пошатывало от сна, но теперь он полностью проснулся. Садится. Смотрит вниз на свою грудь — на две свои выпирающие груди. Переводит взгляд на мое лицо. Потом снова на свои груди.
— О боже мой! — стонет он.
— Ничего страшного, — наставляю его я. — Не беспокойся. Все отлично. Просто делай то, что естественно.
Внезапный ужас мелькает на его лице, и он в панике сует руку, чтобы ощупать себя между ног. Когда он понимает, что его хозяйство цело, в его глазах мелькает облегчение, которое тут же сменяется недоумением.
Я улыбаюсь. Прямо-таки сияю в приглушенном свете ночника. Потом поворачиваюсь на бок и засыпаю, сладко-сладко, крепко-крепко.
Научная фантастика
Настороженно, но с невыразимым телесным облегчением в одной из запущенных и даже несколько пугающих уборных на Пснн-стейшн. Корсо Фэйрфилд блаженно направляет в обширную фарфоровую чашу золотистую струю. Дистиллированную из нескольких чашек безвкусного «амтраковского» кофе. Пытаясь не пялить глаза на разыгрывающийся вокруг спектакль. Это мотивировано отнюдь не антигомосексуальной обеспокоенностью Корсо. И разумеется, не предубеждениями, поднимающимися в его либеральной душе. Скорее это маневр по непривлечению к себе внимания бомжей. Толпящихся в помещении уборной, среди разбросанных по кафельному полу мокрых испачканных обрывков бумажных полотенец. Моющих в раковине свои ноги. И другие, еще более неаппетитные части тела.
Корсо заканчивает собственное шумное опорожнение. И упаковывает обратно свой пенис. Не представляющий, конечно, собой ничего особенного, и никоим образом не превосходящий размерами члены окружающих его нищих. Однако бесспорно являющийся его личной собственностью. Которая, к сожалению, вряд ли в ближайшее время будет разделена с особой женского пола. Поскольку его жена, Дженни, ушла от него. Сбежала с его исключительно одаренным автомехаником, Джеком Спаннером. Двойная утрата. И сложно оценить соотношение ущерба, нанесенного ему в спальне и в гараже.
Однако его одинокий пенис теперь в безопасности. За крепкой молнией его лучших брюк. Которые он надел дома сегодня утром, в нескольких сотнях миль к северу отсюда. Вместе с белой рубашкой и пахнущим камфарой шерстяным жилетом, уместным при встречах с издателями. И агентами. И его закадычным другом Малахи Стилтджеком. Этим богатым ублюдком. Костюм, наделяющий к тому же правом посещать хорошие рестораны. С целью деловых трапез. И наконец, самое главное — увеличивающий чувство гордости при столкновениях с выражениями неподдельного ликования со стороны публики. Восхищенной публики. Способной рискнуть опознать автора по фотографиям на суперобложках. Как бы они ни были непохожи. И это учитывая небольшой и скупой на выражения чувств круг его читателей. Постоянно находящийся, как всегда необходимо верить, на самой грани экспоненциального роста.
Проблема в том, чтобы вымыть руки. При том, что эти бездельники забаррикадировали собой все раковины. Корсо колеблется, перекладывая свой новенький мягкий портфель из одной руки в другую, еще социально не санкционированную после мочеиспускания. И тут один из попрошаек покидает свое место. Оставив краны включенными. Так что нет необходимости даже прикасаться к ним. Рискуя контактом с многочисленными нью-йоркскими микробами-мутантами, слишком мерзкими, чтобы о них говорить.
Возле раковины. С надежно зажатым между сведенными вместе коленями портфелем. Накачав в ладонь некоторое количество опалесцирующего мыла цвета дешевого розового вина. Намыливая руки. В то время как колтунобородый, многослойнорубашечный сосед справа балансирует, стоя на одной босой ноге. И
