шариком. На лице его проступило выражение брезгливого удовлетворения. Все происходило по хорошо продуманному и не однажды апробированному сюжету. Все совершалось правильно. Непослушному человеку вдумчиво, аккуратно, умело и со вкусом давили пальцы, причем так, чтобы обязательно захватить основания ногтей. Человек кричал. Вероятно, человек уже обмочился. Человеку преподавали серьезный урок, и человек был расплющен и сломлен. Что, собственно, в конечном итоге и требовалось: человек в совершенно определенной кондиции.

Потом он распорядился:

– Все. Достаточно… Лепа! Я сказал: достаточно!

И они отступили, оба. Вернулись на исходные позиции. Как псы. В свои будки. Псы поганые. Шакалы. Палачи. Вадим смотрел на посиневшие свои пальцы и плакал. Пальцы быстро распухали, синее и багровое прямо на глазах превращалось в аспидно-черное.

– Мне очень жаль, – произнес Эраст Бонифатьевич прежним деликатным голосом светского человека. – Однако, это было безусловно необходимо. Необходимый урок. Вы никак не желали поверить, насколько все это серьезно, а это – очень серьезно! Теперь – следующее… – он сунул узкую белую ладонь за борт пиджака и извлек на свет божий длинный белый конверт. – Здесь деньги, – сказал он. – Неплохие, между прочим. Пять тысяч баксов. Вам. Аванс. Можете взять.

Длинный белый конверт лежал на столе перед Вадимом, и Вадим смотрел на него стеклянными от остановившихся слез глазами. Его сотрясала крупная дрожь.

– Вы меня слышите? – спросил Эраст Бонифатьевич. – Эй! Отвечайте, хватит реветь. Или прикажете мне повторить процедуру?

– Слышу, – сказал Вадим. – Деньги. Пять тысяч…

– Очень хорошо. Они – ваши. Аванс. Аванс не возвращается. Если шестнадцатого декабря победит Интеллигент, вы получите остальное – еще двадцать тысяч. Если же нет…

– Шестнадцатого декабря никто никого не победит, – сказал Вадим сквозь зубы. – Будет второй тур.

– Неважно, неважно… – проговорил Эраст Бонифатьевич нетерпеливо. – Мы не формалисты. И вы прекрасно понимаете, что нам от вас надо. Будет Интеллигент в губернаторах – будут вам еще двадцать тысяч. Не будет Интеллигента – у вас возникнут, наоборот, большие неприятности. Теперь вы имеете некоторое представление, какие именно это будут неприятности.

Вадим молчал, прижав к груди правую больную руку левой здоровой. Его все еще трясло. Он больше не плакал, но по виду его совершенно нельзя было понять, в уме ли он или в болезненном ступоре – согнувшийся в дурацком складном кресле трясущийся потный бледный человек. Эраст Бонифатьевич поднялся.

– Все. Вы предупреждены. Счетчик пошел. Начинайте работать. У вас не так уж много времени, чтобы повернуть вашу газовую трубу большого диаметра: всего-то каких-нибудь пять месяцев, даже меньше. Как известно, – он поучающе поднял длинный бледный палец, – даже малое усилие может сдвинуть гору, если в распоряжении имеется достаточно времени. Так что приступайте-ка лучше прямо сейчас…

– Если нет трения… – прошептал Вадим, не глядя на него.

– Что? А, да. Конечно. Но это уж ваши проблемы. Засим желаю здравствовать. Будьте здоровы.

Он повернулся и пошел было, но вновь остановился:

– На случай, если вы решите бежать в Америку или там вообще геройствовать – у вас есть мама, и мы точно знаем, что вы ее очень любите… – лицо его брезгливо дрогнуло. – Терпеть не могу такого вот низкопробного шантажа, но ведь с вами иначе никак нельзя, с поганцами… – Он снова было двинулся уходить и снова задержался. – В качестве ответной любезности за аванс, – сказал он, приятно улыбаясь. – Не подскажете, кого нынче поставят на ФСБ?

– Нет, – проговорил Вадим. – Не подскажу.

– Почему так? Обиделись? Зря. Ничего ведь личного: дело, специфический такой бизнес, и боле ничего.

– Понимаю, – сказал Вадим глядя ему в лицо. – Ценю, – говорить ему было трудно, и он произносил слова с особой старательностью, как человек, который сам себя не слышит. – Однако, любезность оказать не способен. Я знаю, чего хотят миллионы, но я представления не имею, чего хочет дюжина начальников.

– Ах вот так, оказывается? Ну да. Естественно. Тогда – всего наилучшего. Желаю успехов.

И он пошел прочь, больше уже не оборачиваясь, помахивая черной тросточкой-указкой – элегантный, прямой, весь в сером, уверенный, надежно защищенный, дьявольски довольный собой. Мелкий Лепа уже поспешал следом, не прощаясь, на ходу засовывая в карман свои ореховые щипчики – такой маленький, и такой непр-риятный!.. А вот Кешик задержался. Поначалу он сделал несколько шагов вдогонку начальству, но едва Эраст Бонифатьевич скрылся за кухонной палаткой, он остановился, повернул к Вадиму рыжее лицо свое, вдруг исказившееся, как от внезапного налета зубной боли, и не размахиваясь, мягкой толстой лапой махнул Вадима по щеке так, что тот моментально повалился навзничь вместе с креслом и остался лежать с белыми закатившимися глазами. Кешик несколько секунд смотрел на него, потом еще несколько – на узкий белый конверт, оставшийся на столе без присмотра, потом снова на Вадима.

– С-сука ссаная… – просипел он едва слышно, повернулся и, тяжело бухая толстыми ногами, поскакал догонять своих.

Некоторое время Вадим лежал как упал – на спине, нелепо растопырив ноги, раздавив собою сложившееся после падения кресло. Потом в глазах его появился цвет и смысл, он задышал и попытался повернуться набок, опираясь на локоть больной руки. Повернулся. Освободился от зацепившегося кресла. Пополз.

Вставать он даже и не пытался. Полз на локтях и коленях, постанывая, задыхаясь, глядя только вперед – на два ведра с нарзаном, поставленные с утра под тент хозяйственной палатки.

Дополз. Сел кое-как и, оскалившись заранее, погрузил больную руку в ближайшее ведро.

– Ничто не остановит энерджайзер… – сказал он в пространство и обмяк, прислушиваясь к своей боли, к своему отчаянию, к опустошенности внутри себя и – с бессильной ненавистью – к мрачному бархатному взрыкиванию роскошного «джипа-чероки», неторопливо разворачивающегося где-то там, за палаткой, на