я ни во что не ставлю свою жизнь и жизнь всех остальных.

– Человечество не повинно в том, что подлы и трусливы люди, – сказал я. – Человечество не может отвечать ни за кого из нас, потому что оно больно… Зашла в тупик наша вера, и оттого зашло в тупик человечество.

– Когда-то миром двигало желание доброй славы. Теперь людей обокрали – в них оскудело это великое чувство. Их все более превращают в стадо, вдалбливая идейку об относительности всех ценностей. А между тем это бессмертное дело, если человек, жертвуя именем, благополучием и жизнью, отстаивает честь и правду. Бессмертное – независимо от того, вписано оно на скрижали или не вписано… Героизм – русло, по которому течет подлинная жизнь народов… Разумеется, теперь и я убежден в ненужности подвигов. Значит, и я вполне готов к самоубийству…

Разыгрывал меня Такибае или говорил искренне?

– Ныне теряет свой смысл даже страх, – адмирал потянулся к бутылке. – Думаете, я всерьез озабочен тем, что вы нашкрябаете обо мне? Плевать! Да и не напишете вы вовсе, это я вижу, и не потому, что не хотите написать, – вы просто самовлюбленный лентяй, Фромм, как и все мы. Не оскорбляйтесь. Правда не должна оскорблять…

Зная, как он опасен, я с улыбкой выпил вместе с ним. Он больно оскорбил меня, это верно. Но все же в чем-то он был прав.

– Возможно, меня скоро прикончат. Чужие или свои. Задушат в клозете, отравят, устроят автомобильную катастрофу… Не думайте, что я покорно подниму лапки. Я буду огрызаться до последнего и немало негодяев потащу за собою. Я азартный игрок, Фромм, и поверьте, приятно сознавать, что я могу снимать крупные ставки, тогда как моя собственная – всего лишь моя дерьмовая жизнь, к которой время уже ничего не прибавляет… Порою я напрочь забываю о том, где живу, в каком веке и кто я такой… Все вокруг – бред, если посмотреть с несколько иной точки зрения. В сущности, нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, – это абстракция логики. Мы молекулы в огромном котле, где все перемешано, и никто не знает, когда закипит…

Тоскливые и холодные, безжалостные глаза, никак не связанные с голосом звучащим, полоснули меня. Да, он был опасен, этот зверь, избравший мысль своим оружием.

– Ваше превосходительство, самая крупная ставка в нашей общей игре в жизнь – не судьба индивида, а судьба сообщества, судьба планеты, что ли!

Такибае устало закхекал. В уголках рта очертились морщины.

– Кто клянется судьбою планеты, думает о собственной судьбе. Но если человеку безразлична уже собственная судьба, разве станет он беспокоиться о судьбе планеты?.. Он согласится на мор, на эпидемию, на войну. «После нас хоть потоп» – это суть человеческой натуры, и она не меняется от того, что прицепляют козлиную бороду и роговые очки и начинают нести околесицу о всеобщем благоденствии… Вы, я вижу, хотите возразить. Хотите воскликнуть: «Это очень опасно!» Ваш козлиный бред продиктован страхом за самого себя. Но ведь вы при этом допускаете, чтобы кровь лилась где-нибудь в Сальвадоре или в Ливане. Не юлите, черт вас дери! Вы допускаете, чтобы горели все, кроме вас…

«Деньги на бочку! Деньги на бочку!» – выкрикнул хриплый голосок. Попугай заволновался, перебирая мохнатыми ножками по шестку.

В столовую вошла Луийя, пышноволосая вахина Такибае. В пристойно декольтированной кофточке и длинной, до пола, юбке из голубых лент.

– Как поживаете, мистер Фромм? – приветствовала она меня.

– Свинство! – пропищал попугай, надувая щеки.

– Ваш попугай, папа, слишком радикально критикует ваш стиль жизни. Я бы хотела, чтобы однажды мне подали критикана жареным – в соусе из перченых помидоров.

– Разрази меня гром, если однажды я не поджарю тебя, Луийя, живьем! – раздраженно ответил Такибае, поспешно выбираясь из-за стола…

Хлопнула дверь. Мы остались вдвоем.

Я молчал. Вахина села за стол, ковырнула вилкой какое-то блюдо и взглянула на меня в упор. Чуть лукавые, серые глаза и широкие губы, раздвинутые в легкой насмешке, придавали ее темно-шоколадному лицу непередаваемую прелесть.

– До недавнего времени диктатор был моим дружком, – просто, как о погоде, сказала она. – Но не более того… Я сестра Око-Омо, и теперь, разумеется, папа не может полагаться на меня, как прежде. Но он не смеет и выбросить меня за дверь. Есть обстоятельства. И, конечно, он скорее зажарит меня, чем выпустит на свободу… Когда вы едете на встречу с Око-Омо?

– Откуда вы взяли эту встречу?

– Я посоветовала ему попросить именно вас… Он попросит, непременно попросит. И я попрошу… Передайте брату! – Она протянула вчетверо сложенный листок, а потом еще один. – Возьмите и это. Ксерокопия последней дневниковой записи бедного, наивного Дутеншизера. Прочтите, напоследок он все- таки что-то понял в жизни. Именно то, чего не хотим понять мы…

– Откуда вы взяли, что я должен непременно увидеться с Око-Омо? – я продолжал разыгрывать дурачка, как бы вовсе прослушав замечание о художнике.

Она нежно погладила мою руку тонкими, нежными пальцами. Глаза наполнились такою мольбой и такой надеждой, что я поневоле взял обе бумажки и машинально спрятал их в карман.

– Брат уважает вас, и это достаточная причина, чтобы и я преклонялась перед вами…

Эта женщина не казалась мне больше вульгарной. «Что она за человек, Луийя?..»

– Допустим, я случайно увижу вашего брата и передам ему записку, – как я сообщу вам?

– Это моя забота…

Всполошенно закричал попугай – появился Сэлмон. Сутулясь, он энергично потирал руки, и вид у него был такой, будто он к чему-то принюхивался. Коротковатые брюки пузырились на коленях.

– Обалдеть можно! Пешком взбираться на гору, чтобы увидеть эту гнусную птицу. Я дам сто долларов, чтобы свернули ей шею.

– Я уже предлагала триста, – сказала Луийя, закуривая сигарету и помахивая спичкой.

Сэлмон присел к столу, выбирая себе напиток по вкусу.

– Жаль, что я никогда не занималась политикой, – сказала Луийя. – Мы уступали политику проходимцам, полагая, что это слишком грязно…

Она немного помолчала, кусая губы, и ушла.

– Да, это ассенизаторская работа, – покосившись на дверь, сказал Сэлмон. – Вчера спустились с деревьев, а сегодня подавай им политику!..

Вернулся Такибае.

– А, мистер Сэлмон, – приветствовал он жестом нового гостя. – Я как раз подумал о том, что именно вы могли бы лучше всех ответить на вопрос мистера Фромма.

– Какой вопрос?

– Люди требуют демилитаризации Океании, вывода иностранных воинских контингентов, демонтажа баз, прекращения ядерных и прочих испытаний в регионе. Они ссылаются на угрозу миру, ущерб природной среде и туризму, главному источнику дохода этого района… Я сказал мистеру Фромму: а какое, собственно, право имеют крикуны выступать от имени народов? Мистер Фромм писатель и не понимает отдаленных намеков.

Сэлмон с неприязнью взглянул на меня.

– Синдром интеллигентности? Это тоже форма шизофрении – когда неглупый человек верит лозунгам и химерам. Заклинания и надежды времен пещерного бытия очень сильны в нас, – Сэлмон вздохнул. – Тогда как реальности совсем, совсем иного свойства. Зачем мир перенаселенной планете? Да люди не с ракетами, а с дубинами скоро набросятся друг на друга и вымолотят с тем же успехом пару миллиардов обывателей. Наконец, зачем бесчисленные иллюзии и утопии в виде социальных программ? Если спокойно проанализировать политические обещания, начиная с Платона, мы убедимся в полной бессмысленности очередного предстоящего рая…

Лучше было не спорить тотчас с Сэлмоном, матерым, видимо, демагогом. Лучше было уступить ему, чтобы он, войдя в раж, раскрылся полнее.

– Все мы хотим чего-то необыкновенного. У нас в крови – выделиться, добиться признания. Это