Конечно же, я осуждал Такибае за бессмысленную жестокость. Едва узнав о расстреле забастовщиков, я поклялся, что ни строчкой не восславлю диктатора. Но боже, вместо того чтобы сказать «да», вопреки своему желанию – вопреки! – я сказал «нет».

– Я понимаю, ваше превосходительство, это был вынужденный шаг…

«Подлец! Подлец!..» Однако то во мне, что я осуждал, сердито огрызнулось: «Не придуривайся, не валяй дурака! Либерализм хорош, пока цела собственная шкура!»

И я заткнулся. Воистину: совесть – лишь оппозиция в человеке.

– Самобичевание – всего лишь коррекция на выгоду. Высшая правда – то, что мы не знаем высшей правды, – мягко продолжал Такибае, предлагая мне сигары в золотистых футлярах. Я отказался, и он принялся раскуривать свою сигару. – Желая добра, вершим зло – это уже доказано. Так, может, творя зло, открываем путь добру?

– Не исключено.

– Послушать продажную очкастую профессуру: разум! разум!.. Все обуздали, макаки, все победили, и море, и ветер, и огонь… С удовольствием бы плюнул в харю всякому профессору. Ничто не обуздано, ничто не покорено, стихия только переменила свое место. И море, и ветер, и огонь – все это продолжает бушевать в человеке, и разум больше всего озабочен тем, чтобы утаить это от нас… Мы станем разумными, только освободив природу, какую закабалили!..

Я кивнул с глупой улыбкой – боялся, что во мне разочаруются.

Такибае поманил к себе сигарный дым и с наслаждением понюхал его.

– События принимают скверный оборот. Есть обстоятельства, где я не волен. Атенаита – часть мировой системы, к тому же нищая, и никто не заинтересован в том, чтобы мы экономически окрепли. Меня ругают за диктатуру. Но если бы я позволил создать систему хилой говорильни, сиречь, демократии, вместо зоба неприхотливого Такибае налогоплательщикам пришлось бы набивать карманы сотням своих так называемых избранников. И если я все-таки еще помышляю о своем имени, то безымянной своре болтунов было бы вообще наплевать на интересы республики…

На ковер упала тень. Я обернулся. Позади нас стояла темнокожая вахина адмирала. Фиолетовое, металлически отсвечивающее платье представляло из себя подобие рыбацкой сети.

– Воображаемый наряд, детка, – сказал Такибае. – Чтобы уважать себя, надо уважать других.

Женщина тряхнула волосами.

– Еще недавно ты был революционером, папа. Когда ты пришел к власти, я сказала: теперь все в порядке… Но за эти годы кое-что изменилось. Люди хотят не только той правды, какую ты предлагаешь. Они хотят еще и той, какую им подсказывает их жизнь.

Такибае сделал глубокую затяжку.

– Если ты хочешь сказать, что из друга народа я превратился в его гонителя, ты не очень и ошибаешься. Всем истинным революционерам рано или поздно приклеивают ярлык гонителей. Это – когда они, столкнувшись с ленью, амбициями, апатией, неодолимыми трудностями движения, начинают больше полагаться на себя, чем на толпу… Народ – это навоз, в котором хорошо растут овощи. Если народ не будет навозом, он будет голодать… Революции нужны не болтуны и прожектеры, а солдаты… Избыток слаботочной сексуальной энергии заставляет иных бросаться в политику. Но что они смыслят в ней?..

В спальню просунулся секретарь Такибае, толстогубый меланезиец с испуганным лицом.

– Ваше превосходительство, вас желает видеть мистер Сэлмон!

Но Сэлмон, бесцеремонно отодвинув плечом секретаря, уже шагал по ковру к Такибае.

– Что происходит, можете мне объяснить?

Такибае недовольно поморщился. Или это мне показалось?

– Школьники расшалились, господин учитель!.. Ничего не происходит. Да и что может произойти? Все, что могло, уже совершилось двадцать миллионов лет тому назад, и мы переживаем лишь последствия.

– Что же это за катаклизм? – слова Такибае остановили атаку Сэлмона: он даже как будто растерялся.

– Обезьяна превратилась в человека и сразу же заявила о своей претензии господствовать над природой и над остальными людьми!

Сэлмон, спохватившись, поздоровался с чернокожей вахиной и со мной.

– Если вы пришли говорить по делу, посол, говорите в присутствии этих людей, – сказал Такибае. – Я им, безусловно, доверяю. Политика, которая делается за закрытыми дверьми, – грязная политика.

Сэлмон поправил очки.

– Если бы на кухне не было вони, грязи и перебранки поваров, нам бы не подавали на стол изысканных блюд. – Он откашлялся и переменил тему разговора, показывая, что присутствие посторонних стесняет его. – Мадам, – обратился он к меланезийке, – такого роскошного туалета я не встречал в лучших магазинах 42-й стрит!

– А что такое 42-я стрит?

Сэлмон сверкнул золотыми резцами. Мне он сразу стал неприятен, этот жирный, самоуверенный тип: обычно резцы гниют у субъектов, много полагающих о себе. Так, по крайней мере, объяснил мне однажды венский специалист по зубным протезам доктор Маттер. Это был выдающийся врач.

– 42-я стрит – это Нью-Йорк!

– Когда я лазила по деревьям, – театрально жестикулируя, сказала меланезийка, – у меня был дружок по прозвищу Нью-порк…

– Не то же самое, хотя и похоже по звучанию, – нахмурился Такибае, прерывая возникшую паузу. – Я бы велел тебе извиниться, Луийя, если бы ты была сильнее в английском…

– Будем думать, что это не единственная слабость очаровательной женщины, – натянуто улыбнулся Сэлмон.

Заминая неловкость, Такибае предложил гостю коньяк.

– Все мы люди и к тому же говорим на одном языке, – сказал американец. – Выпьем за это!

«Кто такая Луийя? Кем доводится она Такибае?..» Я подумал, что в этой компании параноиков только она одна подлинно живой человек.

– Нет, мистер Сэлмон, – возразила Луийя. – Пока мы, к сожалению, говорим на разных языках. Я принимаю тост с тою поправкой, что я выпью за свою родину.

– Всемирное братство людей я ценю выше, чем родину, – сказал Сэлмон. – Если вынести за скобки чепуху, придуманную для сентиментальности, родина – место, где нам хорошо платят. Где нам приятно быть и наслаждаться.

– Рабы никогда не назовут родиной двор своего господина! Родина – это земля, за которую мы готовы умереть.

– Женщина права, – сказал я. – Только я лично предпочел бы умирать не за землю, а за надежды, которые я с нею связываю…

– Стало быть, – перебила Луийя, – если лишаются надежд, значит, лишаются и родины? Разновидность все того же торгашеского подхода!

– Солидарность людей превыше всего, – с нажимом повторил Сэлмон. – Все наши взгляды устарели. Родина – выдумка слабаков!..

Шумел дождь. Звенела и плюхала за окном вода из водосточной трубы. Сухо поклонившись, Луийя вышла из комнаты.

– Все люди – дети, – со вздохом заключил американец. – Дайте им игру, в которой они могут играть желанные роли, и они послушно пойдут за вами. Они примут любую условность, лишь бы игра воспринималась всеми всерьез.

– Политические деятели должны быть терпеливы, как пауки, – отозвался Такибае. – Каприз – максимум, что мы можем позволить себе, утешая самолюбие. Пользуясь вашим словарем, я бы сказал, что самолюбие – первая человеческая игрушка, покушаться на которую нельзя ни при каких обстоятельствах…

Такибае набивал себе цену – это было заметно. Кто-то мне рассказывал, что он вел с американцами довольно шумные переговоры о Пальмовых островах и упрямился до тех пор, пока ему не щелкнули по носу, намекнув, что откажутся иметь дело со строптивцем и предпочтут более покладистого политического деятеля. Я думаю, Такибае недолюбливал тех, кому по необходимости подчинялся. Как всякая марионетка,