– Пока мы не придем в Куале, вам и вашим спутникам не следует ошиваться на палубе. Ваше дело жрать, спать и играть в покер…

Каюта была шикарной. Деревянная мебель, хлопчатобумажное постельное белье. Свой туалет, своя душевая, два огромных иллюминатора. При необходимости тут можно было бы прожить месяц, не то что два дня.

Я объяснил Око-Омо и Игнасио, что мы пользуемся любезностью хозяина яхты, но по некоторым соображениям нам запрещено выходить на палубу.

Око-Омо пожал плечами и уткнулся в книгу, а Игнасио попросил стюарда раздобыть гитару.

Гитара была принесена, превосходный инструмент, инкрустированный серебром и перламутром, и мы долго наслаждались игрой и пением Игнасио.

Уже в сумерках к нам постучал капитан Грей.

– Мистер Фромм, мне велено проводить вас к хозяину!..

Мы вышли на палубу. Дул свежий ветер, яхта медленно скользила по черно-зеленым волнам. На фоне лунного, светло-серого неба темнели горные хребты.

М-р Кордова в голубом спортивном трико, подчеркивавшем линии его крепкого, мускулистого тела, ходил по каюте, опустив голову и заложив руки за спину.

Каюта поражала роскошью. Стены обиты шелком с изображениями гейш, под потолком – хрустальная люстра в виде медузы. Был здесь и камин, украшенный мрамором и бронзой. По бокам от него теснились телефоны, компьютер, печатающие аппараты и экраны телевизоров.

Блеснули глаза, усы искривились двусмысленной улыбкой.

– Садитесь, мистер Фромм, – сказал Кордова и сам сел в глубокое кресло. – Коньяк, виски, сухой мартини?

Я отрицательно покачал головой.

– Я и сам обхожусь без этой дряни, – согласился Кордова, – но бывает, что и надираюсь, как в молодости. Молите бога, чтоб я не сболтнул сегодня чего-нибудь лишнего. Лишнее – всегда мусор. И кто-то платит за каждую нашу слабость.

– Не люблю слушать чужие секреты, – сказал я, желая пробудить к себе симпатию. Меня тяготил разговор, где я пасовал чужие мячи.

– Это хорошо, – кивнул Кордова. – Секреты и преступления отягощают жизнь. А жизнь и без того утомительная штука.

– Вне надежды она вообще невыносима. Наверно, оттого мы готовы уступить все, кроме надежды.

– Надежда – это перспектива. А если перспективы нет? Если не хочется больше никаких перспектив?

– Вы просто устали, – я боялся, что неосторожным словом вызову раздражение миллионера. – Когда расслабляешься, обрушивается усталость, накопившаяся за годы.

Он не расслышал или не понял меня.

– Я работаю по семнадцать часов в сутки и если слегка развлекаюсь, то ведь это не отдых, совсем не отдых! Всё – функция отныне, решительно все…

Он наполнил бокалы, но к вину даже не притронулся, застыв в задумчивости.

– Кажется, яхта встала на якорь.

– Какая необходимость плыть среди ночи? – Кордова пригладил волосы на висках. – Не надо торопиться. Весь район от Вококо до Утунги оцеплен. Зона заражения… Нечто, от чего люди подыхают в пять минут…

Поколебавшись, я спросил, что имеется в виду.

Кордова засмеялся и вдруг резко оборвал смех, глядя на меня исподлобья. Мне стало не по себе. И даже догадавшись, что Кордова сильно пьян, я не мог унять тревогу.

Миллионер встал, прошел до камина, включил телевизор, поманипулировал рычажками. Махнул мне, подзывая…

Я увидел на экране свою каюту, Око-Омо и Игнасио, играющего на гитаре, услышал его голос.

Щелчок – женщина, стоя вполоборота перед ванной, натирает мазью массивные ноги… Изображение приблизилось – я узнал Шарлотту, жену доктора Мэлса.

Я ожидал, что увижу сейчас и самого доктора, с брезгливостью чувствуя, что это нехорошо – подсматривать за людьми. Однако увидел другое – просторную каюту с картинами по стенам и скульптурой а-ля-антик. Посреди каюты в короткой пижаме стоял Герасто. Одною рукой он держал какой-то документ, а другой неторопливо надевал очки. Появилась Гортензия. Она говорила что-то, жестикулируя энергично…

Кордова погасил экран.

– Можно было бы подробно пронаблюдать за двуногими актерами, но признаюсь вам: скучно. Наедине всякая мразь подобна другой. Я давно изучаю человекообразное и скажу твердо: если бы войны не существовало, ее стоило бы придумать. Человек не достоин великих, что случались на протяжении истории.

– Но ведь и вы человек.

– В какой-то степени… Если даже мы взорвем шарик, природа останется непобедимой: она поместила ублюдков-поваров в тот же самый котел, где они варят пищу будущему миру. Все наше дерьмо останется на земле – будьте уверены…

Я плохо понимал ход мыслей Кордовы.

– Вы исходите из того, что все погибнет?

– Решительно знаю… Может быть, погибнет не все, но это будет катастрофой еще более страшной, чем если бы погибло все.

– Необходимо любой ценой удержать человечество от войны!

– Так все говорят.

– Я не верю, что военное столкновение с коммунистами неизбежно.

– Мы бесконечно опасней коммунистов… Если бы не они, мы бы уже давно затеяли большую войну… Нам нужен враг, чтобы создать видимость единства и видимость цели. Самое невыносимое – потерять врага, ибо все тотчас отвернутся от нас… Вне политики войны у нас нет ни единства, ни цели. А война с первой же секунды выявит, что их и не может быть… Кому-то очень надо, чтобы у нас был общий враг, – так ему проще обтяпывать свои делишки. Когда перед глазами маячит красная тряпка, удобнее дурить нас, чистить наши карманы и вместо галстуков прилаживать нам удавки. Мы все, все мертвецы, но не хотим признать этого!.. И самое невыносимое – я обречен точно так же, как и вы!

– Чьи же, в таком случае, интересы движут всеми нами?

Кордова засмеялся.

– Я хочу жить! Но не могу придумать, как уцелеть… Что мне скрывать? Вы целиком в моих руках. Я держу сейчас ваше сердце, ваши мозги, вашу печень…

Кордова протянул ко мне руки и пошевелил пальцами. Я знал, что я в этих руках: меня могут швырнуть за борт, пристрелить, и никто и никогда не станет вести дознания. Впору было содрогнуться. Нужно было бежать, скорее бежать прочь от этого опасного человека, но мог ли я скрыться? О, я догадывался, что Кордова – человек прихоти и жестокость его безгранична…

– Не могу допустить, чтобы все согласились на самую мучительную смерть. Ведь есть же проблески разума? Или все было ложью? – пробормотал я в растерянности. – И свобода, и права человека? И терпимость, и сосуществование?

– Собачий кал на тротуаре, – шумно выдохнув винные пары через нос, сказал Кордова. – Какая свобода? Какие права? Какая терпимость? Все мы пешки. Рыбы в чужом аквариуме… Их место на сковородке. Среди мусора, накопленного человечеством за тысячелетия, есть крупицы истины. Но все это… собачий кал, от которого резь в глазах!..

Я дрожал, как в ознобе.

– Все-таки в чьих же мы руках?.. Чем выше сила, повелевающая всеми нами, тем ближе она истине, стало быть, справедливости…

Кордова согнулся от иронического смеха. Утер слезы.