женщинами сообща, нам ни за что не заманить их потом на танцы! Клянусь честью, они не простят неблагородства. Или мы колонизаторы времен Изабеллы?
– Конечно, – после паузы сказал Кордова, – мы не заинтересованы в осложнениях с местными жителями. Напротив, мы должны быть для них примером культуры и цивилизации.
– Все люди – дети господа, и разделение на касты – верх предубеждений, – добавил Ламбрини. – Не следует отделяться.
Провести переговоры с вахинами поручили полковнику Атанге. Он довольно быстро вернулся с шестью женщинами. При свете керосиновых ламп они выглядели уже не так соблазнительно, как в таинственных сумерках. Простые крестьянки, знакомые только с хозяином плантации, они подчинились приглашению, как приказу. Лица их были хмуры.
– Чем они испуганы? – спросил Герасто.
– Тут только что прошел патруль, – объяснил Атанга. – Женщины боятся, что будут стрелять в их поселке. Они хотят домой.
Герасто переглянулся с Кордовой:
– Объясните им, что партизан в этом районе нет. Это обычный патрульный рейд правительственных войск…
Все принялись за еду, но как-то вяло, без прежнего энтузиазма. Герасто распорядился, чтобы добавили спиртного.
Захмелевшая Гортензия, чтобы развеселить публику, переоделась в орнаментированную тапу…
И тут послышались будто взрывы. Все притихли. Под толчком ворвавшегося ветра качнулся и заскрипел свисавший с балки фонарь.
Вахины вскочили на ноги.
– Это гроза, – сказал Герасто. – Никому никуда не уходить! В такую темноту через джунгли не пройдет ни один человек!
Атанга поговорил с чернокожими красотками, округляя глаза и повышая голос.
– Они готовы уйти, сэр.
– Скажите им, что духи тьмы причинят им большие несчастья.
Совсем близко ударил разряд молнии. Голубой свет, пульсируя, несколько секунд озарял все вокруг. Ливень обрушился на тропический лес, на хижину, и его шум поглотил наши слабые голоса.
Словно извиняясь перед Кордовой за дождь и за тревогу вахин, оставивших в поселке своих детей ради заработка, какой им, верно, пообещали, Герасто призвал всех успокоиться и вернуться к столу. Но тут выяснилось, что наспех сделанная хижина не защищает от дождя.
– Господа, – Герасто принял новое решение, – предлагаю вернуться на мое ранчо, где каждого из вас ждет отдельная комната с сухим потолком и теплой подушкой!..
Отплывали группами. При сплошном ливне свет фонаря был почти бесполезен. Но свет ободрял и служил маяком. С катера отвечали вспышками прожектора.
С вахинами пришлось повозиться. Чтобы не привлекать внимания к драматическим сценам, ими занялся сам Герасто со своими прислужниками. Бедных женщин силой загнали в шлюпку.
Едва все перебрались на катер, дождь прекратился. С помощью прожектора удачно прошли рифы. К счастью, море было спокойно. Деловито стучал двигатель. Мелко дрожала стальная коробка катера. Вот-вот должен был объявиться сигнальный огонь на бетонной вышке возле виллы Герасто. Впереди меня дремал Ван Пин-ченг, за спиной слышались обрывки пьяной болтовни между Макилви и Дутеншизером. Макилви убеждал художника в том, что он никакой не художник, а аптекарь, его подлинная фамилия Дукатеншайзер и он преступник, разыскиваемый Интерполом как злостный перекупщик героина. Сникший Дутеншизер временами взрывался непристойными ругательствами, называл Макилви цеэрушником, которого рано или поздно повесят за ноги…
Я думал, гости тотчас разбредутся на ночлег. Но едва в большом зале стали накрывать стол и включили музыку, мужчины поспешно разобрали меланезиек. Макилви усадил свою вахину в кресло и влил в нее добрую порцию неразбавленного джина. Ту же операцию со своей вахиной проделал Верлядски.
Меланезийки были печальны, но, опьянев, согласились потанцевать. И все мужчины тоже танцевали, обнажившись до пояса.
По углам курили марихуану. Предстояли оргии. Кое-кто уже начал выбираться из зала.
Взяв ключ от своей комнаты, я вышел во двор и сел на скамейку, опустошенный, ошеломленный заурядностью попойки. Пытаясь успокоиться, я вслушивался в звуки тропической ночи. Вздыхал океан. Ухали, дробясь, волны у линии рифов, сплошным гулом гудел прибой. Попискивали на высоких нотах летучие мыши или неизвестные мне насекомые. Кто-то растворил в доме освещенные окна – хлынула музыка из зала. Старая джазовая мелодия «Как высоко в небе луна».
Белая тень мелькнула – появился Око-Омо. Я указал ему место рядом. Некоторое время мы слушали рок «банано», а потом непристойные ритмы «ококито», привезенного в Океанию с курортов Флориды. Тот, кто сварганил этот танец, хотел, чтобы человечество смотрело на все свои проблемы сквозь призму тотального секса.
– Гофмансталь сказал: «Добро так скудно, бледно, монотонно, и только грех богат неистощимо!» Почему белая цивилизация позволила кучке негодяев растоптать добро? Почему вы навязали людям цепи вместо свободы, разврат вместо мудрости и алкоголизм вместо осмысленной жизни? Откуда этот нескончаемый страх, эта неустойчивость?
Око-Омо вздохнул, не дождавшись ответа. С какой стати я должен был брать на себя ответственность?
– Если мир не изменится в самые ближайшие годы, он погибнет. Странно и страшно, что люди, даже лучшие из них, не понимают, что все уже у предельной черты. Вот-вот раздастся стартовый выстрел. Слишком велики иллюзии, которым мы присвоили безумное имя надежды…
Он был прав. Но не хотелось и думать о его правде: чем можно было помочь себе и остальному миру?.. Человека тысячелетия приучали к мысли, что он ни на что не способен. Тюрьмой и пыткой внушали, что он ничтожество. Если даже он решался на борьбу, доведенный до отчаяния, плоды его побед присваивали другие, а он, как был, так и оставался ограбленным, попираемым и ничтожным. О нем никто не помнил, ему бессовестно лгали, парализуя его надеждой. Все религии проделывали этот подлый трюк, обращая простых людей в навоз событий, в рабов, вздыхающих лишь о том, чтобы хоть немного побыть в роли господина.
Око-Омо был прав. Но мне было неприятно слышать о правде именно от него. Может быть, во мне говорило высокомерие белого человека, тоже чья-то злая уловка, чье-то коварное внушение, – науськать глупого на слабого и тем самым исключить их общую борьбу против общего врага. А может, мне было стыдно, но я боялся уронить свое достоинство, признавшись в этом? Но о каком достоинстве могла идти речь, если речь шла о том, быть или не быть человечеству? И тем не менее…
Иногда кажется, будто что-то делается или говорится без причины. Неправда: даже шизофреник не допускает немотивированных действий.
Я разозлился на Око-Омо: разве он не видит, что я не такой, как другие? Разве он не видит, что я отмежевался от циничной компании?
– Войны не будет, – сказал я. Стереотипные фразы защищали меня, как частоколом. – Вулкан дымится, прежде чем извергнуть раскаленную лаву. Что-то совсем новое должно появиться в жизни, чтобы стать сигналом надвигающейся беды.
– Да ведь дымит, по всей планете дымит! Неужели не видим и не слышим?.. Новая философия жизни требует действия буквально от каждого человека!.. Неужели не поймем?
– Здесь я не ощущаю запахов!
– И здесь то же самое! – с отчаянием произнес Око-Омо. – Вот она, трагедия близорукости… Тот, кто лжет себе, неизбежно начинает лгать и другим. И вот уже ложь входит в привычку, и сам лжец верит в свою ложь, как в правду. Тогда наступает пора общего идиотизма – пора расплаты…
Я за категоричность и остроту мышления. Все кругом настолько привыкли к компромиссам, что бескомпромиссность, по крайней мере, обращает на себя внимание.
– Что же вы умолкли? – я чувствовал усталость и апатию.
– Откровенность может вылезти мне боком, а правда останется не защищенной!
