«Для психологического равновесия повести сюжет Горбовского должен как-то совпадать с сюжетом Атоса. <…> Атос — олицетворение понимания обреченности лесного люда. Горбовский — олицетворение понимания бессмысленности и опасности работы Базы».
13 апреля АН жалуется на флюс, который не дал ему работать целых два дня, а ещё на весьма откровенные выступления антисемитов из СП РСФСР (так называемой «Донской роты» из ростовских писателей). «Квасные патриоты» чуют спинным мозгом, что время твардовских и стругацких заканчивается, и начинается их время.
Чудесная запись сделана 17 апреля:
«Ах, не прошло ещё время исполинов в искусстве!
Прочел Апдайка „Кентавр“. Вчера посмотрел „Пепел и алмаз“. У вещей этих общего — только высочайшее качество. Да ещё то, вероятно, что они бьют прямо в заплывшую салом совесть. Но если существует шкала для произведений искусства, вроде „мензура Зоили“ Акутагавы, то „Кентавр“ должен располагаться где-то в районе Кафки, Сэлинджера, Дюрренматта, то есть только чуть ниже Хэма, Чехова, Толстого. А „Пепел и алмаз“ — по антисентиментальности, ироничности и ужасу — не знаю, не приходит в голову».
А дальше ещё интереснее:
«Вероятно, у каждого писателя должен быть любимый конфликт. Вроде любимой болезни или любимого лакомства. Во всяком случае, у зрелого писателя. И уж, непременно, в наше время — время высших конфликтов (в отличие от сопливых конфликтов социального неравенства и полового недержания; и как только на таком барахле могли возникнуть гиганты культуры?) Так вот, о любимых конфликтах. В чем любимый конфликт братьев С.? Интеллект против мещанства? Общо, неопределенно. В конечном счёте, это же и конфликт Пьера Безухова с обществом. А вот что. Конфликт между Человеком Понимающим и Человеком Привычных Воззрений. <…>…практики знают, что делать, пусть неверно. А Человек Понимающий не знает, что делать, пусть и верно. <…> Человек Понимающий — единственный великий и трагический герой нашего времени».
Конечно, это всё — тоже для будущей «Улитки».
В апреле 1965-го АН, как и всегда, частенько бывает в гостях. Активный творческий поиск не снижает его общительности, даже наоборот — в разговорах с Севой Ревичем или историком Сергеем Павловичем Толстовым, Витей Сановичем или Леной Вансловой он пытается находить новые повороты для своих мыслей. Но 22 апреля у Ефремова спорить пришлось о «Понедельнике»:
«Чиф нашел там идею о смене оккультных наук средневековья новыми оккультными науками на основе современной физики, объявил, что мы погребли эту идею под массой пустословия и опошлили её хохмами. Предложил писать настоящую серьёзную повесть о вторжении оккультизма в современную науку. Я визжал и отмежевывался, кричал, что для нас магия — просто символика и никаких таких идей мы проводить не собирались, но Чиф был неумолим. Раз мы талантливые писатели, значит, это вышло у нас помимо воли, и нечего тут… Кажется, в конце концов, он согласился, что ПНвС можно печатать в том виде, в каком она есть. Пусть это будет мудрец в шутовском колпаке, пусть эта повесть постепенно приучит соответствующие умы к новой идее. Так он решил. Пусть».
Поразительно! Один из классиков НФ, по существу, ратует за «сайенс фэнтези», которая ещё даже как термин не возникла, на которую даже и намека не было в тогдашней советской литературе.
24 апреля для заказанной ему статьи о будущем АН набрасывает давно придуманные вдвоём тезисы о «Стругацком» коммунизме, однако в непривычно жесткой формулировке:
«…Провозгласить коммунизм, как царство духа, противостоящее дураку, общество, которое требует от индивидуя не старого: „Работай! В поте лица работай и повинуйся!“, а нового: „Думай! Не умеешь думать, не способен самостоятельно решать — иди и повесься!“ Грозная картина, неуютная, но необходимая. Не рай и вечное блаженство, а высочайшая требовательность к человеку».
26 апреля он уже едет в Ленинград, полностью готовый к работе.
Погода вдруг сделается почти летней, они выезжают на природу и даже загорают, добирая недополученное на Юге солнце. Теперь, когда они вместе, всё очень быстро складывается, склеивается, срастается в цельную, завершенную конструкцию.
28 апреля происходит окончательный уход от мира Полдня с заменой имен главных персонажей. А 30- го они записывают, как бы невзначай:
«Лес — будущее».
И это сверхлаконичное определение становится формообразующим. Они наконец-то сорвали маску с этого проклятого Леса, они теперь знают наверняка, что и как надо писать. Удивительно то, что будущее, весьма прозрачно зашифрованное в повести под именем Леса, не разглядел практически никто. Не только рядовые читатели, но и весьма квалифицированные фанаты АБС. Могу подтвердить это на собственном примере. А ведь мы не просто перечитывали «Улитку», мы её пытались разгадывать, мы её обсуждали, мы спорили о ней до хрипоты. Но очевидный, заложенный авторами подтекст не приходил в наши головы. Может быть, всему виной непривычность формы? Или сюжетная усложненность, невероятная многослойность? Или, наконец, пресловутая запретность — ведь это же был самиздат! А в нем по определению следовало искать не просто философию, а крамолу — аллюзии, намёки, эзопов язык. Зато какое удовольствие получил я, перечитывая уже в новейшие времена полный авторский текст «Улитки» и мысленно подставляя всякий раз слово «будущее» вместо слова «Лес»! У меня было полное впечатление, что я читаю ещё одну новую, ранее незнакомую мне вещь Стругацких. Этакое чудо калейдоскопа, где от легкого встряхивания возникает совершенно новый узор — ничуть не менее совершенный.
Они не закончат работу над повестью в апреле, но там, в Ленинграде, найдут главное, с тем чтобы ещё через две недели встретиться уже в Москве. Илья Михайлович с Екатериной Евгеньевной перебираются на дачу, и в московской квартире становится свободно. Братья интенсивно работают над новым вариантом текста, 25 мая в рабочем дневнике появляется имя «Кандид» в качестве условного названия повести или её части.
Во второй половине июня приходит время отдохнуть — и друг от друга и вообще, — по старой летней традиции. АНа заманят в Дунино. Боже, а ведь там самые комары в это время! И он сбежит оттуда. БН тоже далеко от Ленинграда уезжать не будет. Обоих не отпускает всякая суета, в частности, тревога за «ХВВ», подозрительно зависшие в издательстве. И дурные предчувствия не обманут братьев. Вот страшненькая цитата из дневника АНа:
