сопротивление Системы. Или оно было просто суммой всех причин?
В общем, первое упоминание о подвижках в этом вопросе мелькнёт в письме АНа только 18 октября 1962 года:
«По мнению Андреева, в декабре примут в Союз нас и Днепрова».
Кирилл Андреев сильно ошибся, хотя и помогал, как мог. Кто им только не помогал! В Москве: Громова, Абызов, Ким, Маркова, Ефремов, конечно, и даже сам Алексей Сурков. В Ленинграде: Брандис, Дмитревский, Травинский, Мееров, Гор. Не как в Москве — никто конкретно не хлопотал, но моральная поддержка была.
Формально на приёмной комиссии цеплялись к проживанию соавторов в разных городах. А по слухам, никому не нравилось, что Натановичи выдают себя за русских (члены комиссии — евреи были раздражены «приспособленчеством», русские — тем, что «эти всюду лезут без мыла»), а в своей нелюбви к фантастике «семиты» и антисемиты дружно объединялись.
Весь 1963 год шла колоссальная реорганизация издательств, и под это дело ходили упорные слухи, что ССП распустят и будут всех принимать заново на других принципах. Такие ожидания становятся хорошим поводом для очередных отказов Стругацким.
В самом конце года их начинают футболить из СП СССР в СП РСФСР — к Бабаевскому и обратно.
Вот как мрачно комментирует АН ситуацию уже в январе 1964-го:
«Московская приёмная комиссия состоит из дряни и мерзавцев в большинстве, органически ненавидящих наш жанр. За нас там будет только Адамов и, возможно, Нилин. Если даже и обернётся всё благополучно, существует опасность, что согласятся передать в Президиум на утверждение только меня, как москвича. Заседают они как тайный совет инквизиции, значит, наши друзья из „Литературки“ явиться туда не смогут, и Ариадна тоже. Вызовут только рекомендующих, а их у нас теперь всего двое…»
В итоге, по одной из версий, Сурков всё-таки дожал первого секретаря ленинградской писательской организации Александра Прокофьева, мол, такие люди хлопочут, а вы их рубите. Тогда благодушный Прокофьев якобы спросил. «Ребята-то хорошие? Так давай их ко мне, мы примем». И АБС были приняты в Ленинградский СП.
По другой версии их условно приняли всё-таки 29 января на Московской приёмной комиссии, а потом с окончательным оформлением мурыжили ещё почти месяц.
БН помнит, как ему вручал книжечку именно Прокофьев — толстый, одышливый, налитый малиновой кровью, очень похожий на Хрущёва. Проворчал какие-то поздравления и пожал руку. Спустя годы даже вспоминать неловко, а ведь как это было важно тогда: получить официальный статус, «утвердиться в глазах общества», в глазах пулковского начальства, как минимум!
Они не рвались в СП отчаянно, как некоторые, но всё-таки это было необходимо им. Вот что пишет АН брату 12 марта 1963 года:
«Ну, что сказать об ССП? Я не совсем понимаю, чего ты ожидаешь от этого. Если тебе необходимо просто членство в организации, как сепия каракатицы для защиты от обвинений в тунеядстве, то гораздо проще и надежнее сделать так: пойди к Дмитревскому, выясни, где там у вас существует горком
Но, конечно, им хотелось иметь все права, в том числе и на получение путевок в дома творчества (раз в год — даже бесплатно), и на денежные ссуды в Литфонде (иногда — даже безвозвратные). Ну и, разумеется, — что греха таить? — слово ПИСАТЕЛЬ в те времена звучало гордо.
АН отметит в дневнике 25 февраля 1964-го:
«21-го сообщили, что нас приняли в ССП. До того надоело, что даже не радостно. От поздравлений тошнит».
Но в тот же день он пишет БНу удовлетворенно и чуточку иронично:
«…Не пора ли тебе, член Союза Писателей, подумать о профессионализации? Это бы во многом облегчило проблему встреч. Мы бы могли работать в Переделкине, в Комарове, в Малеевке, хоть всю зиму, наезжая на день-другой в город и не мучая маму».
Любопытно добавить пару лирических штрихов ко всей этой истории. АН уже года четыре был совершенно своим человеком в ЦДЛ и во всех писательских компаниях, тем более что любил посидеть в тамошнем ресторане. А БН исправно посещал секцию фантастики, другие заседания, был членом актива, короче, в своём кругу его тоже знали. Однако к самому Дому писателей на улице Воинова (ныне — Шпалерная), расположенному практически напротив знаменитого Большого Дома и среди литераторов игриво именовавшемуся Писдомом, относился БН несколько иначе. Вот характерная запись в его дневнике от 25 октября 1961-го:
«…Ходил в писдом. Как вошел — стало уныло. Это учреждение, служба. Не знаю, чего я ждал — ярких современных комнат, толпы народа с трубками в зубах, огромных кресел с беседующими легко и интересно. Предложили раздеться. Я сказал, что я писатель, и швейцариха тонко заулыбалась. Раздеваться надо в подвале, похожем на курительную перед общественным клозетом. На вешалке симпатичная тетя взяла у меня плащ и заявила:
— Кошки и собаки куда лучше людей.
— Почему?
— Люди уж такие гадкие стали, такие гадкие.
Я выразил надежду, что ко мне это не относится, она подтвердила. Лестницы какие-то ущербные и похожи на заплёванные. Я всё ждал почему-то, что запахнет солями аммиака. В пустой комнате меня приняла очень милая старуха — армянка или еврейка. Но, поняв, что я и сам не знаю, чего хочу, помрачнела и перестала улыбаться. Впрочем, была очень любезна, дала адрес Г. Самойловича Гора. „Напишите ему открытку, м.б., он даст вам возможность выступить с чтением отрывков — по линии политпропаганды…“ Я завял и ушёл».
Другой социально-бытовой проблемой, волнующей обоих братьев, становится воспетый Булгаковым квартирный вопрос. Регулярно получаемые гонорары на фоне других заработков, от которых ни тот, ни
