6. В связи с руководителем писательской организации: за всю жизнь не встречал ни одного начальника, к которому питал бы искреннее уважение. Разве что в училище зимой 43-го лейтенант, командир взвода, на лютом морозе с поднятыми ушами, ладный, лёгкий, зловещий. „Что вы ко мне как к спекулянту подходите? Что вы щуритесь, как коровья задница после случки?“ Он был из Бреста, один из немногих. Это о нашем председателе: принял делегацию писателей из Уругвая за делегацию писателей из Парагвая.
7. А вот создать бы такой аппарат — скажем, установить его в Бейруте под бомбами и снарядами, чтобы он транслировал на весь мир ужас, боль и отчаяние гибнущих, на стадионы, где вопят болельщики, на склады, где воруют кладовщики, в кабинеты к большим и малым бюрократам, — то-то все кинулись бы к посольствам, забросали бы окна камнями, забили бы бревнами в двери…
8. Мысли в метро: наверху началась война, термоядерные взрывы над Москвой, тьма, паника…
9. Кто правит судьбами мира: третьеразрядные актёры, недоучившиеся художники, несостоявшиеся поэты…
10. Меня ничто не удивит, я ожидаю всего, готов ко всему. То есть готов в том смысле, что приму с покорностью. Что угодно. Атомная война и убийство хулиганами дочери. Высадка марсиан и высылка из Москвы. Я только притворяюсь удивлённым, заинтересованным, испуганным или рассерженным. Таков ритуал, этого от меня ждут.
Гулял в дождь. Смотрел „Ураган“ (США). Выпивали с А. Черкасским и его женой Нелей».
На следующий день умер Илья Михайлович Ошанин. АН искренне считал тестя одним из лучших людей в своей жизни. У постели умирающего дедушки всю ночь просидела Маша.
К октябрю что-то изменилось в окружающем его пространстве, что-то смягчалось, безнадёга отступала.
8 октября он уезжает в Ленинград один, без Лены — работать над «Торговцами», которые уже через четыре дня станут «Хромой судьбой», обретут чудесный эпиграф из позднесредневекового Райдзана, найденный БНом в том же любимом красном томике японской поэзии, и, наконец, обработка черновика будет закончена.
В тот же приезд делаются наброски под названием «Встреча со Странниками». Понятно: это уже «Волны гасят ветер».
17-го АН уезжает. Вскоре приезжает вновь, и 24 ноября повесть будет закончена в чистовике, насколько вообще может быть закончена повесть, написанная в стол, тем более такая — о времени, о себе, о самых последних событиях.
Есть одна загадка в повести, которая для многих так и осталась неразрешенной, хотя авторы не раз давали по этому поводу объяснения — почему именно Булгаков стал для них символом верховного судьи в литературе, почему именно он держит в руках пресловутую «мензуру». Виталий Бабенко как-то даже спорил с АНом, доказывая ему, что этот пиетет неуместен: «Аркадий Натанович, да вы же вровень с ним, с Михаилом Афанасьевичем! Зачем же голову задирать?» А Стругацкий пыхтел в усы и говорил: «Ты ничего не понимаешь, Виталька, ничего ты не понимаешь…»
Задал и я свой вопрос об этом, уже БНу. Вот что он ответил:
«Впервые мне дали почитать Булгакова ещё в университете. Ни „Роковые яйца“, ни „Дьяволиада“ на меня, помнится, впечатления не произвели, хотя считались в те времена почти запретными. А может быть, именно поэтому — ведь я был правоверным комсомольцем. „Собачье сердце“ я прочитал уже в середине 60 -х, в самиздате, и теперь оказался способен оценить Михаила Афанасьевича по достоинству, но настоящее обожание пришло, естественно, после „Мастера и Маргариты“ и, в особенности, после „Театрального романа“. Наша с АНом оценка Булгакова совпадала на сто процентов, разве что он больше, чем я, ценил „Белую гвардию“, но ведь и я её любил тоже, только поменьше — многое в ней мне казалось лишним (да и сейчас кажется — только что перечитал). Булгаков для нас был не просто великолепным писателем, носителем и источником лучшего в современной России языка (вместе с А. Толстым), — он был ещё и символом, кумиром, этическим образцом целой эпохи (чего никак нельзя было сказать об А. Толстом). Пушкин велик и любим, но — слишком далёк. Он — всё-таки Прошлое. Вечное, но Прошлое. Михаил же Афанасьевич — Настоящее. И даже в каком-то смысле Будущее. Он — существенная часть реальной жизни… Впрочем, всё это лишь слова, плохо передающие суть. А суть в том, что представить свою жизнь совсем без Булгакова я, разумеется, могу, но это будет — ущербная жизнь».
Закончив «Хромую судьбу», наверно, они оба догадывались, что к тексту ещё не раз и не два придётся вернуться — так, ради собственного удовольствия. Вряд ли могли они предположить, что уже через три года станут готовить рукопись к публикации.
Впрочем, учитывая, какую они написали следующую вещь, не удивлюсь, что и догадывались. Именно — догадывались, чувствовали, интуитивно, не логически. А предсказать, просчитать, спланировать перестройку не удалось никому.
Очень странное было время — начало 80-х. Рассказывая о нём, непрерывно сбиваешься с хронологии, словно и не было у него никакой хронологии. Всё монотонно, одинаково, тоскливо. А если и происходили какие-то события, их было очень трудно привязывать к этому рыхлому времени, и сегодня, спустя годы, нелегко вспоминать, что случилось раньше, что позже.
Вернёмся назад, в 1981 год. Там была не только «Аэлита».
АНу мечталось вновь и вновь возвращаться на Дальний Восток к навсегда полюбившимся местам. Однако преодолеть десять тысяч километров — не совсем простая задача. И времени, и денег, и сил хватало для этого далеко не всякий раз. Приморье — не Ленинград и даже не Крым, чтобы каждое лето туда ездить. Вот и не сложилось в 1978-м, когда планировал. Потом совсем не до того стало. И вот в 1981-м — повезло, и сразу с двух сторон. В Находке проводился Тихоокеанский международный семинар, одним из организаторов которого был Владимир Петрович Лукин. Он и предложил оплатить АНу дорогу туда. Кто оплачивал в итоге, сейчас уже трудно установить, потому что одновременно с этим АН договорился с обществом «Знание», и они вдвоём с Мирером поехали читать лекции по вполне официальной путёвке от Бюро пропаганды. Взяли и жён с собою. А заодно повидали дочку Миреров Варю — она там практику проходила. Ну и конечно, встретили Лукина, и опять Городницкого, который прибыл по приглашению Лукина. В общем, весёлая получилась поездка с массой счастливых совпадений. И отдохнули хорошо, как в молодости — будто второе дыхание открылось.
Прилетели во Владивосток 16 августа, вечером по местному времени и разместились для начала в одноимённой гостинице, ну а потом сразу началось путешествие — длиною больше чем в месяц (20 сентября — в Москву). Мелькают в путевом блокнотике АНа всякие имена и названия: база «Восток», биостанция «Витязь», остров Попова, корабли «Витязь» и «Гидронавт», какая-то Радуга без комментариев (уж не планета ли?)… Сутки им дали на акклиматизацию, а потом писатели начали выступать: у геологов, океанологов, гидрологов, биологов и прочих местных учёных. Варя Мирер, например, работала лаборантом на биостанции «Витязь», изучала эмбриологию морских ежей, а конкретно занималась их оплодотворением — романтическое занятие, которое привело в восторг Стругацкого: «Мартышка! (так он её звал и маленькую, и взрослую) Ты, стало быть, работаешь самцом морского ежа?»
У АНа всю жизнь был огромный интерес ко всяким морским тварям, особенно к гигантским головоногим. Он всё допытывался у научного сотрудника Кирилла Несиса: «Неужели так-таки и не осталось ни одного гигантского древнего кальмара? Ну, может быть, всё же где-нибудь есть хоть один?» И был очень разочарован уверенно отрицательным ответом.
На побережье они жили в специальном уютном домике — своего рода элитной гостинице для важных персон — с большими комнатами, с камином. Подружились с водолазами из Владика, с увлечением слушали их подводные истории и анекдоты. Много купались — там были чудесные пустынные пляжи: белый песок, прозрачная вода, а вокруг скалы, сосны…
