не должны „ходить“ — они должны „выступать“; не „говорить“ — но „произносить“; ни в коем случае не „орать“ — а только лишь „восклицать“!.. Это была такая специфическая эстетика, вполне самодостаточное представление о литературе вообще и о фантастике в частности — такое специфическое мировоззрение, если угодно. Довольно распространенное, между прочим, и вполне безобидное, при условии только, что носитель этого мировоззрения не имеет возможности влиять на литературный процесс».
Какое удивительное благодушие! Какое доброе отношение ко всей этой своре так называемых редакторов во главе с Медведевым! Да у них вообще не было никакой эстетики и никакого мировоззрения, а если и было у кого-то, то думали они всё равно не о том. Пока АБС размышляли над сверхзадачей, над стилистическим решением, над нравственными критериями, — эти, роняя слюну с клыков, думали только об одном: как бы ещё побольнее укусить, за какое место, чтобы сразу довести авторов до истерики, до инфаркта, до подачи заявления в ОВИР…
Ну, как ещё объяснить, что они все так дружно и ревностно встали на защиту народной нравственности от одной единственной повести (к тому же опубликованной, то есть прошедшей уже Главлит). Не абсурд ли это? Конечно, кто-то правильно подметил, что «Пикник» никаким боком не втискивался в прокрустово ложе советской фантастики. Но если внимательно читать АБС, то они ещё в 65-м отошли от принципов соцреализма раз и навсегда. Выходит, идеологи наши прошляпили это дело, а тут заметили — и давай на себе волосёнки рвать от злости. А с «Пикником» им просто повезло. Во-первых, ну, совсем не по-нашему написано — разве можно так? А во-вторых, с таким мастерством, что прямо дух захватывает: чем совершеннее произведение, тем больше удовольствия его изуродовать.
Долгие восемь лет шло к советскому читателю книжное издание «Пикника на обочине» — самой знаменитой повести АБС по международным оценкам (некоторые считают ее вообще лучшей у авторов). За это время по ее мотивам Тарковский успел снять гениальный фильм «Сталкер» (некоторые считают его лучшим у режиссёра). За это время повесть издали двадцать два раза на девяти языках в десяти странах, включая Японию, Швецию, Францию, США (девять изданий) и даже Аргентину. И, наконец, за это время на русском языке — благодаря журнальной публикации — повесть была размножена всеми мыслимыми способами в таком количестве экземпляров, на какой у «МГ» бумаги уж точно не хватило бы. Это не просто шутка, скорее сарказм, ведь таков был один из дежурных вариантов отписки. Вот, например, что пишет АН 5 июня 74-го:
«Ганичев весьма вежливо сообщил, что они не отказываются от Стругацких, но у них плохо с бумагой, а в портфеле издательства годами дожидаются своей очереди рукописи авторов, гораздо более талантливых и нужных нашей молодежи, нежели Стругацкие».
Можно, конечно, найти и точную цитату из какого-нибудь официального ответа. Но стоит ли? Есть ли смысл приводить все варианты нелепых отписок? А также перечислять все аргументы, которыми пытались в ответ оперировать АБС в своей борьбе? Рассказать обо всей переписке по порядку? Неблагодарная задача. Авторы сами, впервые в 77-м (а ведь тогда борьба была ещё в самом разгаре) хотели подготовить сборник этих документов с комментариями. Названия предлагались разные, в итоге лучшим признали такой: «История одного одержания» (неологизм взят, разумеется, из их собственной повести «Улитка на склоне»). В 80-м подготовили. Да кто б его издал тогда? А когда можно стало, слишком много другого интересного появилось. А ещё позднее подобное издание сделалось элементарно нерентабельным. Сегодня читать все это готов лишь весьма узкий круг фанатов и специалистов, а затраты на подготовку и выпуск потребуются немалые.
В собранных АБС двух толстенных папках хранится 181 (!) документ — одна только опись занимает несколько страниц. Помимо договоров, и прямого эпистолярного общения между авторами и издательством на разных уровнях, там ещё и переписка с ВААПом, и с ЦК КПСС — это же целая бюрократическая поэма!
Если честно, не хочется даже расписывать по хронологии, как это всё происходило. Не было там никаких заметных событий в этой тихой, изматывающей войне. События — совсем другие события — шли своим чередом: творческие и бытовые, политические и семейные, радостные и печальные, неожиданные и давно запланированные — всякие; а безобразно затянувшееся противостояние с «МГ» было просто фоном — тяжёлым, скверным, удушливым фоном всех этих лет. И каких лет! По идее — лучших лет в жизни писателя: младшему брату — от сорока до пятидесяти, старшему — от пятидесяти до шестидесяти — возраст, когда интеллектуальная зрелость уже достигнута, а проблемы со здоровьем ещё не начались всерьёз; возраст, идеально сочетающий энергию и мудрость. И как раз этот период оказывается у них отравлен почти безрезультатной, но, к сожалению, совершенно неизбежной борьбой чёрт знает с кем и с чем. Руки, которые могли бы написать очередную страницу «Жука в муравейнике», пишут письмо товарищу Зимянину или товарищу Демичеву. Головы, которые могли бы выдавать идею за идеей, заняты, забиты проблемой, как бы получше испортить собственный текст, чтобы он стал «проходимым», как бы поточнее сформулировать очередную челобитную, чтобы в итоге этого уволили, того назначили, а многострадальную рукопись подписали в печать…
И ведь это лишь половина беды. Если бы их только отказывались печатать! Так нет, с той стороны уже переходят в наступление. Забежим чуточку вперед: 1976 год, лето. Звонок из «Комсомольской правды».
— Аркадий Натанович, срочно приезжайте к нам. Тут письмо к съезду с вашими подписями, нам предложили опубликовать…
Шестой съезд писателей СССР вот-вот должен открыться, он проходил с 21 по 25 июня 1976 года. Ну, приехал. А письмо по почте прислали без обратного адреса. Хорошее такое письмо: мол, мы, Аркадий и Борис Стругацкие — писатели с мировым именем, а нас зажимают, отказываются печатать без объяснения причин. Мы требуем это прекратить, требуем беспрепятственного прохождения рукописей, а в противном случае вынуждены будем покинуть страну… И под этим шедевром — две подписи. И обе ненастоящие. То есть видно, что человек копировал их старательно, потренировался на чистом листочке, но мастерства не хватило, а главное — он расписался за Бориса так же, как расписывался за него Аркадий на договорах в «Молодой гвардии» — там это всех устраивало по старому знакомству, чтобы не пересылать бумаги из Москвы в Ленинград и обратно. Однако вряд ли БН поленился бы поставить свою живую подпись под столь торжественной бумагой — всё-таки съезд и центральные газеты, куда и были отправлены копии. В общем, всё белыми нитками шито: с какого оригинала, где и, соответственно, кем делалась эта гнусная фальшивка. Тот самый случай, когда всё ясно, но доказать нелегко. АН, кипя от злости, отправился к Верченко. С ним вместе пошел Мариан Ткачёв — и для моральной поддержки, и на всякий случай — эмоции гасить.
Юрий Николаевич прочитал и говорит:
— Знаете, Аркадий Натаныч, я не то чтобы дикий любитель всяких бумаг, но вы мне, кроме вот
— Ладно, — говорит АН, — я сформулирую. А вы знаете, кто это сделал?
— Да, — сказал Верченко.
— А сказать можете?
— Нет. А зачем вам?
— Я хочу ему морду набить, — с какой-то почти детской обидой ответил АН.
Насколько нам известно, до мордобоя дело не дошло. Но поскольку ответную бумагу вынудили написать, АН уже завёлся и не удовлетворился общением с оргсекретарем СП. Он записался в приёмную КГБ на Кузнецком мосту и не поленился туда сходить. Вежливый розовощекий офицер в штатском был приветлив, даже улыбчив. Похвалил писателя за проявленную бдительность и обещал разобраться. Но никакого ответа из органов не последовало, а идти туда ещё раз — это уж было слишком.
Вот и всё. Безнаказанность полная.
Да, настолько наглая и рискованная провокация была единственной, но слухи об их отъезде то в Израиль, то в Америку, то просто — абстрактно — на Запад, то есть планомерное, продуманное
