совсем не люди, только не бойся, Лейла.

И оба, крепко притиснувшись друг к другу, высунулись из волчьего окошка на волю.

Месяц низко спустил рога, и было видно, как днем.

Самоглот дрых на кургане – на какой-то шведской могиле, а от могилы весь поемный берег до самой реки раззыбался – кишел всякой весенней нечистью.

И кого только не было там: домовые, домихи, гуменные, банные, лесунки, лесовые, лешие, листотрясы, кореневые, дупляные, моховые, полевые, водяные, хлевники, чужаки, наброжие и облом, костолом, кожедер, тяжкун, шатун, хитник, лядащик, голохвост, ярун, долгоносик, шпыня, куреха и шептун со своею шептухой.

Одни пыжились, словно куры при сноске, и топорщились и торощились, другие все вприпрыжку – и тряслись и качались, – чернокровные, черномазые, захлыщевые, забубенные, игрунки, скакунки, хороводники, третьи тихие, тихоногие – трава под ними не топчется, цветы не ломаются, и полозом ползли по-змеиному вислогубые, вислоухие, крючконосые, тонконогие, и подземные из подземных нор – из сырой и холодной страны.

Всех весна выгнала, всех весна выманила из зимних темных закут, закружила весна – и не спится, все манится.

Коротала нечисть весеннюю ночь, друг с дружкою разговор вела.

С чего началось, неизвестно. Да разговор у нечисти ни с чего и начинается прямо.

Лесовой хвалил лес.

– Хорошо в лесу, – шумел Лесовой, как еловые шишки шумят, – хорошо и легко и весело! Ауку, чай, знаете? Аука в избушке живет, а изба у него с золотым мхом, а вода у него круглый год от весеннего льда, помело у него – медведевая лапа, бойко выходит дым из трубы, и в морозы тепло у Ауки. Старички и старушки – Лесавки в прошлогодних листьях сидят, а как осень подходит, завидят Лесавки осенние звезды, Схватятся за руки, скачут по лесу, свистят на весь лес, без головы, без хвоста, скачут, вот как свистят! Лястин-слепышка и Листина-баба только и знают, бродят в листьях по лесу, шуршат. Лешак- хворостянник в хворосте спит. Залесная-баба – безрукая баба, а так и норовит тебя сцапать, худа, как былинка. А за озером в черничном бору живет Боли-бошка. А за ленивым болотом живет Болотяник. А за дикою степью, за березовым лесом – ведьма Рогана. Ночью ходит Рогана по лесу в венке из лесных цветов, кукует ведьма тихо и грустно. А о лютом звере Корокодиле я ничего не знаю. Кто-нибудь слышал?

Помалкивала нечисть.

Потрескивал перелетный огонек, то вспыхивал ярко, то чуть светился голубенькой змейкой.

Один забубенный – Коровья-нога, облизнувшись, сказал:

– Я Коровья-нога! Есть зверь кот-и-лев – есть он зверь страшный, усатый, а корокодил, я ничего не слыхал о корокодиле.

– А у нас совсем по-другому, – пропищал Долгоносик, – нас у Адама было детей много. Раз на пасху приказал бог Адаму вывести всех нас, детей, себе напоказ. Адам постеснялся: совестно тащить такую ораву. Потащил Адам только старших, а мы дома остались. Мы и есть эти самые скрытые домашние дети Адама.

– А мы падшие духи, – прошипел тихоногий, – падшие духи, были мы очень надоедливы, дела не делали, ходили по пятам бога, ну бог нас и турнул с неба.

– А мы неверные, мы бывшие ангелы, погнал нас архангел. Сорок дней мы летели, сорок ночей, и кто куда попал, тот там и остался, – ввернул от себя бывший ангел, ни на что не похожий: нос – зарубка коромысла, ноги – завиток бересты, а легок, как шишка хмеля.

– Зверь кот-и-лев есть страшный, усатый... – облизывался забубенный Коровья-нога; дался Коровьей-ноге этот зверь Котылев.

А с весеннею полночью прямо на нечисть шла по весеннему лугу дочка-веснянка, Зовутка.

Стала Зовутка. Звездою рассыпалась ее завивная коса. Моргнула Зовутка зарницей.

И словно громом ударило нечисть.

Из прошлогодней соломы закурлыкал лядащий бес соломин, притрушенный теплой соломой. И откликнулся луг, загудел, и весь берег защелкал и заахал и зааукал, застрекотал лес стрекозою.

Пошел хоровод, заиграл, закружился, – ой, хоровод!

Либо копыто, либо рога, либо крыло, либо бог знает что, а может быть, зверь кот-и-лев, может быть, сам зверь корокодил, что-то, кто-то отдавил волку лапу.

Как вскочит Самоглот, потянул воздух, фыркнул да и был таков.

Алалей и Лейла едва-едва успели от окна отскочить.

Мчался волк, летел Самоглот сломя голову, бежал лесом и полем, и опять лесом и опять полем, через логи, через болота, через овраги и овражки.

Укачивало в волковом брюхе.

Лейла дремала.

– Мне, Алалей, жалко Зовутку.

– Им, Лейла, весело.

– Съест ее зверь корокодил. И как это они нас не заметили?

– Им не до нас.

– А кому же до нас, Алалей?

– Утро придет. Дождемся утра, заснет Самоглот, и мы прямо в окошко на волю.

– Хоть бы утро скорее... Я тебя люблю, Алалей, я тебя очень, очень люблю, Алалей.

Ангелы по мосту едут.

– Белые божие, куда вы поехали?

Сбились с пути, а дороги не знают. Лес незнакомый. И ночь. Лучше бы им переждать у седого Ауки в избушке. Тепло у седого Ауки. Аука затейный: знает много мудреных докук, балагурья, обезьянку состроит, колесом перевернется и охоч попугать, инда страшно. Да на то он Аука, чтобы пугать.

Ливмя лил дождик, и лишь в вечеру по закату поднявшимся ветром разволокло сердитые тучи, и светло за угор село солнце.