— Эй, Морис, я правда могу что-нибудь для тебя сделать?

— Я очень на это рассчитываю!

— Но у меня даже нет кабинета.

— Моя болезнь слишком личная для Джаввита… Я решил, лучше к вам… вы единственный врач, которому я осмеливаюсь рассказать. Однажды я говорил вам, что хочу научиться быть откровенным. Это как раз об этом.

— Тайные проблемы? Что ж, проходи.

Они уединились в столовой, где до сих пор не были убраны остатки десерта. На каминной полке стояла бронзовая статуэтка Венеры Медичи, а по стенам были развешаны копии Грёза. Морис начал говорить, но запнулся, затем произнес что-то невразумительное, опять запнулся и неожиданно разрыдался.

— Не спеши, — вполне дружелюбно сказал старик, — и, конечно, помни, что это разговор пациента с врачом. Ничего из сказанного тобой никогда не достигнет ушей твоей матери.

Безобразие беседы изнурило его. Это было все равно что в том поезде. Он оплакивал ужас, в который был ввергнут — он, который рассчитывал не говорить об этом ни с кем, кроме Клайва. Не в силах найти нужные слова, он пробормотал:

— Это по поводу женщин…

Доктор Бэрри моментально сделал заключение — на самом деле он сообразил, еще когда они говорили в передней. Он и сам имел в молодости подобные проблемы, отчего теперь проникся сочувствием.

— Это мы живо вылечим, — промолвил он.

Морис остановил слезы, прежде чем их вытекло более нескольких штук, и почувствовал, что оставшиеся слились в мучительный стержень, пронзивший его мозг.

— Ах, вылечите меня ради Бога, — сказал он и упал в кресло, свесив руки до полу. — Я попросту подыхаю.

— О, эти женщины! Я хорошо помню, как ты разглагольствовал, стоя на школьной трибуне… в тот год умер мой бедный брат… ты пялился на жену учителя… Помнится, я еще подумал тогда: «Ему предстоит многому научиться, а жизнь — суровая школа». Только женщины могут научить нас, а среди женщин есть как хорошие, так и дурные. Дорогой, дорогой мой! — Бэрри прочистил горло. — Не бойся меня, мой мальчик. Ты только скажи мне правду, и я тебя подниму на ноги. Где ты подхватил заразу? В университете?

Морис ничего не понимал. Потом лицо у него помрачнело.

— Это не имеет ничего общего с подобной мерзостью, — сказал он запальчиво. — Худо-бедно, но мне удается сохранять чистоту.

Казалось, доктора Бэрри это задело. Он пошел запирать дверь, говоря:

— Хм, значит импотенция? Давай посмотрим, — довольно презрительно.

Морис начал рывком сдергивать с себя одежду, в гневе отбрасывая ее в сторону. Он был оскорблен подобно тому, как раньше сам оскорблял Аду.

— С тобой все в порядке, — таков был вердикт.

— Что вы имеете в виду, сэр, под словами «все в порядке»?

— То, что сказал. Ты здоровый мужчина. Не о чем беспокоиться по этой части.

Морис сел у камина, и доктор Бэрри, хоть и был туп на впечатления, все-таки заметил позу. Она не была художественной, но, тем не менее, могла быть названа величественной. Морис сидел в обычном своем положении, и его тело, равно как и его лицо, казалось, упрямо глядит на пламя. Он не собирался сдаваться — почему-то у доктора сложилось такое впечатление. Быть может, он медлителен и неуклюж, но если он однажды умудрялся понять, чего он хочет, он держался этого, покуда Земля и Небо не покрывались малиновым румянцем.

— С тобой все в порядке, — повторил доктор Бэрри. — Можешь жениться хоть завтра, если угодно, а коли послушаешь совета старика, то тебе и впрямь надо жениться. А теперь прикройся, тут сквозит. Зачем ты вбил себе это в голову?

— Значит, вы так ничего и не поняли, — сказал Морис с усмешкой, скрывавшей его ужас. — Я — выродок оскар-уайльдовского типа.

Он закрыл глаза, поднес к ним сжатые кулаки и сидел неподвижно, взывая к кесарю.

Наступил страшный суд. Морис не верил своим ушам. Приговор был таков: «Вздор! Что за вздор!» Морис ожидал чего угодно, только не этого; ибо если слова его вздор, то жизнь его — сон.

— Доктор Бэрри, я не могу как следует объяснить…

— А теперь послушай меня, Морис: никогда не позволяй этой дьявольской галлюцинации, этому искушению из преисподней, впредь овладевать тобой. — Голос доктора произвел впечатление, и разве то говорила не сама Наука? — Кто вбил тебе в голову эту ложь? Тебе, кого я всегда считал славным юношей! Чтобы больше об этом разговоров не было. Нет! Это не обсуждается. Не обсуждается! Самое худшее, что я могу для тебя сделать — это обсуждать с тобой подобные вещи.

— Мне нужен совет, — сказал Морис, борясь с категоричной манерой. — Для меня это не вздор, а жизнь.

— Вздор, — раздался уверенный голос.

— Я всегда такой, сколько себя помню, а почему — не знаю. Что со мной? Это болезнь? Если болезнь, я хочу вылечиться, я больше не могу выносить одиночество, особенно последние полгода. Я сделаю все, что вы скажете. Ну вот и точка. Вы должны мне помочь.

Он вернулся в исходную позицию, глядя и телом и душой в огонь.

— Ну-ка оденься!

— Простите, — промямлил он и подчинился. Затем доктор Бэрри отпер дверь и позвал:

— Полли! Виски!

Консультация подошла к концу.

Доктор Бэрри дал лучший совет, какой только мог дать. Он не читал научных статей по данному предмету. Таковых не существовало, когда он проходил клиническую практику, а все появившиеся потом были опубликованы на немецком и уже поэтому вызывали подозрение. Питающий к ним отвращение по самому своему складу, доктор Бэрри радостно одобрял вердикт общества; иными словами, его вердикт был теологическим. Он полагал, что только наиболее развращенные могут заглядываться на Содом, и посему, когда мужчина из хорошей семьи и с хорошей наследственностью признался в подобной склонности, естественным восклицанием доктора было: «Вздор, что за вздор!» Он говорил вполне искренне. Он верил, что Морис случайно услышал какое-то высказывание, которое и породило нездоровые мысли, и что презрительное молчание медика мгновенно их развеет.

Морис тоже отправился восвояси не без впечатления. Доктор Бэрри у них дома слыл большой умницей. Он дважды спасал Китти и пользовал мистера Холла во время его смертельной болезни, а также был весьма честен и независим и никогда не говорил то, что не думал. Почти двадцать лет он оставался для них высшим авторитетом, к которому редко обращались, но знали, что он есть и что его суждения верны, и теперь, когда доктор Бэрри сказал «вздор», Морис начал подумывать, а не вздор ли это на самом деле, хотя всеми фибрами души он восставал против этого. Он ненавидел склад ума доктора Бэрри; какая гадость, что тот терпимо относится к проституции. И все-таки он уважал его ум и шел домой, готовясь вновь поспорить с судьбой.

Он был тем более готов поспорить по причине, о которой не мог поведать доктору. Клайв изменился к женщинам вскоре после достижения двадцати четырех лет. В августе ему самому исполнится двадцать четыре. Может быть, он тоже переменится? Начав размышлять, он вспомнил, что мужчины редко кто женятся раньше двадцати четырех. Морис страдал присущей англичанам неспособностью охватить разнообразие. Его беды научили его тому, что другие живут, но не тому, что все они разные, и он пытался рассматривать жизнь Клайва как предвестницу своей собственной жизни.