навсегда, и боль, что рвала ее душу, была непереносимой. Сколько же раз после этого она приникала к этой ладанке, моля лишь об одном – о новой встрече с Филипом. И святыня откликнулась, соединив их, но эта встреча оказалась гибельной для Анны.

Принцесса вскинула голову.

– Нет, я слишком пылко желала этого, чтобы смириться!

Внезапно ей пришла в голову отчаянная мысль. Она родит этого ребенка. Он будет Ланкастером! Ей придется нести крест своей лжи всю жизнь, ежечасно сжигать себя на костре раскаяния, дав престолу бастарда, но ребенок Филипа Майсгрейва – это лучшее, что могла преподнести ей судьба.

Она осторожно провела рукой по животу и улыбнулась. «Об этом никто не узнает. Я сделаю так, что ни супруг мой, ни королева Маргарита ни о чем не догадаются. Если понадобится, я поеду во Францию и брошусь в объятия Эдуарда. Да, завтра же вечером я отправляюсь в Дувр! Фокенберг не откажется переправить меня через Английский Канал!»

За окном уже брезжил рассвет, когда Анна забылась тяжелым сном. Утром ее не будили; когда же она проснулась, солнце уже заливало светом опочивальню. За дверью Анна различила сердитый голос Сьюзен Баттерфилд, распекавшей новых фрейлин, которых подобрали для Анны из местного дворянства.

– Неужели нельзя усвоить, что, когда вы укладываете одежду ее высочества в сундук, необходимо прокладывать каждую вещь душистой травой! И потом – почему никто не следит, чтобы после прогулки шпицу мыли лапы? Вы только взгляните, какие следы оставил этот паршивец на коврах!

Леди Сьюзен уже возвратилась из монастыря. Наверное, вечером появится и Бланш. Какое счастье, что она отослала обеих! Ибо эти двое, будь они при принцессе, немедленно догадались бы, что с нею происходит.

Поднявшись, Анна кликнула фрейлин и велела себя одеть. Есть ей не хотелось, и теперь она решила сразу же отправиться к мессе.

На обширной площади перед собором толпилось множество паломников. Были здесь и вельможи, и нищие, и пилигримы, явившиеся из других стран с посохами в руках. Мужчины, женщины, старики, дети, калеки – все они длинной вереницей двигались к собору, и их пение сливалось с перестуком молотков, скрежетом пил и криками каменщиков, трудившихся на лесах вокруг еще незавершенной центральной башни собора.

Анна надвинула на голову капюшон – ей не хотелось быть узнанной, и смешалась с толпой, оставив сопровождающих. Ей хотелось как бы заново совершить паломничество, но не исповедоваться, а просить у святого защиты, прощения, ибо то, на что она решилась, было величайшим грехом.

Впереди шествия двигался монах с хоругвью. Он громко распевал, и паломники повторяли за ним слова из литании:

– Vinite: revertamus ad Dominum, quia ipse cepit et sanabit nos percutiet et curalit nos est vivemus in conspectu ejus. Alleluia![36]

Анна прошла к алтарю и пала на колени перед Распятием. Вновь и вновь повторяла она издавна знакомое: «Непорочная дева… Иисусе, сын милосердной Девы… Ты читаешь в душе моей…»

– Ваше высочество… – К ней, осторожно ступая, приблизился брат-ризничий. – Ваше высочество, отчего вы здесь, среди толпы?

Анна попросила, чтобы монах проводил ее к гробнице Генриха IV Ланкастера, деда нынешнего несчастного короля.

Изваяние первого короля из рода Ланкастеров покоилось на черной гранитной плите и было сплошь вызолочено. Руки сжимают меч, глаза закрыты. В мерцании свечей и драгоценных украшений лицо короля казалось исполненным величественного достоинства, суровости и силы. Анна долго вглядывалась в него. Ни одна черта не напоминала нынешних Ланкастеров.

Анна опустилась перед гробницей на холодные плиты.

– Ты знаешь, что я задумала, и если это в твоей воле – помешай мне. Но и мне, и тебе известно, что так будет лучше для Англии, ибо дитя в моем чреве – это новая, свежая и сильная кровь. Кровь Ланкастеров истощилась уже после твоего сына, короля-победителя Генриха V. Внук твой столь же слаб и неразумен, как и его дед Валуа[37]. Воистину, он больше Валуа, чем Ланкастер. А мой супруг, мой Эдуард, – всего лишь хилый побег на некогда могучем древе. Я же дам трону сильного наследника и в этой решимости не остановлюсь ни перед чем.

Легкий сквозняк поколебал пламя свечей, и тени заскользили по лику надгробия. Казалось, первый из Ланкастеров хмурится. Анне стало жутко, и она широко перекрестилась всею ладонью.

– Я тебе сказала всю правду! Все остальное – твоя воля. Сможешь – помешай…

Она прошла по боковому нефу, где стоял густой дух курений и восковых свечей, и очутилась на площади. Здесь она раздала щедрую милостыню, и те принялись гнусаво восхвалять ее великодушие. Покончив с этим, Анна отправилась в аббатство святого Августина.

Король смирно сидел на стуле, в светлой одежде, умытый и причесанный, и рассеянно перебирал зерна четок.

– Государь хорошо выглядит, – заметила принцесса.

– Да, он уже снова понимает речь и послушно выполняет все, что ему говорят. Но сам ничего не предпринимает. Я усадил его здесь, и так он и будет сидеть, даже если почувствует голод или обмочится. – Лорд Лэтимер сокрушенно покачал головой.

Анна вздохнула.

– Я собираюсь сегодня покинуть Кентербери.

Лэтимер обеспокоенно взглянул на нее.

– Вы считаете, что больше нельзя оттягивать возвращение в Лондон?

– Я не хочу возвращаться в столицу. Я отправляюсь в Дувр, откуда лорд-адмирал Фокенберг переправит меня во Францию, к моему супругу.

– А как же его величество?

– О, пока с ним такой ангел-хранитель, как вы, мой славный Лэтимер, ему ничто не угрожает. Я не думаю, что мой отъезд изменит ход событий здесь, тогда как за морем я смогу поторопить супруга.

– Поистине, ubi tu Gayus, ibi ego, Gaja[38]. Но как быть, миледи, с решением, что именно вы будете представлять Ланкастеров в Англии, пока король в недуге?

– Генрих Ланкастер, мне кажется, уже не столь плох, и…

Анна умолкла на полуслове и прислушалась. На мгновение ей почудилось, что когда-то все это уже происходило с нею. Она стояла у окна, слыша щелчки подков по плитам двора, лязг металла, громкие голоса. Это было в тот день, когда пришла весть о высадке Эдуарда Йорка. У нее забилось сердце. Распахнув окно, она увидела, как на широкий монастырский двор парами въезжают закованные в сталь воины. На древках их копий развевались флажки, а табары[39] были синего и светло-голубого цветов.

– Это цвета барона Стэнли, – сказала Анна и тут же увидела самого лорда.

Сэр Томас Стэнли ехал на поджаром рыжем жеребце в малом воинском облачении. Он был без шлема, ветер играл его коротко подрезанными седыми волосами. В седле он держался с мальчишеской беспечностью, небрежно отпустив поводья и направляя коня лишь коленями.

Анна с невольным облегчением вздохнула. Пожалуй, никому из тех, кто окружал ее в Лондоне, она не обрадовалась бы больше. Невзирая на то, что Стэнли был рыцарем одной из самых чопорных дам двора, Маргариты Бофор, барон умел так развеселить двор своими остротами, что ему прощались любые вольные выходки, а священники замаливали в церквах его грехи. Ему сошло с рук даже то, что он бросил новорожденного сына и чахнущую жену в старом родовом поместье, а сам вел вольготную жизнь при дворе.

Анна спустилась и вышла на ступени аббатства.

– Милорд Стэнли! Рада приветствовать вас в Кентербери.

Барон осадил коня.

– Клянусь святым Томасом, и я счастлив видеть в добром здравии самую обворожительную принцессу Англии!

Анна, улыбаясь, сбежала по лестнице, а Стэнли вдруг наклонился и, легко подхватив ее под руки, усадил перед собою на седло, прежде чем она опомнилась.