– Мэгги, – сказал он устало, – мы были обречены на этот брак. Была война 1967 года, и я искал ее уже несколько месяцев. Мне нужно было знать, что она ждет, когда я вернусь. Мы могли потерять друг друга, только если бы произошло самое худшее. Война закончилась очень скоро, и у меня даже не было времени подумать о том, что я делаю. Поэтому я ушел с головой в работу, проблем на военной службе хоть отбавляй – на носу была следующая война, и некогда было думать о личной жизни. Ты ведь знаешь, что у нас все подчинено войне или подготовке к ней.

– Но ты любил ее? – настаивала я.

Он покраснел.

– Мне было двадцать пять лет. Что я мог знать о любви? Полагаю, отчасти так оно и было. Во-первых, она только что приехала из Южной Африки, что было довольно экзотично для Израиля. Во-вторых, у нее были светлые волосы и голубые глаза – таких не было ни у одной девушки из моего кибуца. Вот и вся любовь.

Да разве кто-то из них, из мужчин, может рассказать что-нибудь толковое о любви. Особенно если она уже прошла. Они всегда упорно отрицают, что испытывали какие-то чувства к женщине, когда эти чувства прошли. Как будто это может помешать им оказаться на высоте в следующий раз… Но разве мне не все равно? Даже если он непреднамеренно заблуждается – сначала любил, а потом разлюбил…

– Не слишком убедительно, – сказала я.

– Какая теперь разница, – ему хотелось закончить этот разговор. – Нет нужды оправдываться. Все дело в том, что с самого начала она была холодна и отчужденна. Война закончилась так быстро, что у меня не было возможности что-то изменить. Пришлось оставить все как есть. Махнуть рукой на свой брак.

– Не понимаю…

– Что тут понимать? Израиль неожиданно вернул все свои территории и в придачу получил тысячи арабов. Нам больше не о чем стало мечтать, мы получили все, что хотели. Мы стали нацией.

– Но какое все это имеет отношение к твоему браку?

– Самое непосредственное, – упрямо сказал он. – Я был так поглощен работой, что у меня не было времени думать о чем-то другом. Мои семейные дела потонули в заботах о наших границах, в постоянных военных учениях моего подразделения. Личная жизнь – это роскошь. Я делал серьезное дело. Это касалось выживания целого государства. Израиль перестал быть мечтой и стал реальностью.

– А как насчет всех других женщин в твоей жизни, или здесь тоже повинен патриотизм и сионизм?

Он едва улыбнулся моей иронии.

– Я думаю, – медленно ответил он, – что с самого начала я просто удовлетворял свое сексуальное желание. Потом что-то изменилось. Я стал искать близости с теми, кто мог дать мне то, чего не давала Рут. Я всегда ненавидел себя за то, что лгал ей. А потом я начал ненавидеть ее – за то, что она подтолкнула меня к этому.

– Почему я должна верить, что со мной будет иначе? – тихо спросила я. – Почему я должна верить, что я – та самая, которая тебе действительно не безразлична?

Он поднес кончики моих пальцев к своим губам, и я ощутила знакомую слабость внизу живота – странное, тянущее чувство, которое отнимало у меня всякую способность здраво рассуждать.

– Мэгги, – сказал он, – мне не нужен никто, кроме тебя. Ты даешь мне все. Мне сорок лет, и я устал от двойной жизни. Мне хочется, чтобы у нас с тобой что-то сложилось…

Я предвидела, однако, что не за горами трудности второй половины жизни, неизбежный кризис – и все эти эмоциональные стычки, которые вспыхивают внезапно на кухнях и в спальнях. Я вдруг почувствовала себя самозабвенным защитником всех обиженных, даже тех, чьи мужья ранили меня в самое сердце. Я чувствовала себя обязанной склеить растрескавшийся за пятнадцать лет брак Ави Герцога. А потом я положу конец тому, что мой любовник называет самым счастливым временем в его жизни, днями, которые воскресили его из мертвых.

– Ави, – сказала я спокойно, – я не для тебя Тебе нужен кто-то, кто смог бы отдать тебе всю свою жизнь… А я не в состоянии этого сделать.

– Нет, ты – для меня, – сказал он, чуть касаясь моей щеки, – потому что я этого хочу. Я хочу тебя.

Он все еще хотел меня. Хотел несмотря ни на что. Я не желала ребенка, которого носила, и он родился мертвым. Я негодовала на родителя, который отдавал меня в частные школы. Сопротивлялась родительнице, которая добивалась, чтобы я выросла образцово воспитанной. Восставала против мужа, биржевого туза, который всего-то и мог предложить, что красивую жизнь… Я делала все возможное, чтобы отдалить от себя Ави… А он хотел меня. Уж если они возжелали вас, то их ничто не остановит. Будь вы хоть Медея и Горгона в одном лице – это все равно. Они продолжают хотеть вас – хоть тресни.

– Твоя жизнь принадлежит войне, а моя – карьере, – сказала я, отстраняя его руку от своего лица.

– Вся твоя жизнь принадлежит войне, Мэгги Войне с собой.

– И я принимаю это как данность, – продолжала я, не обращая внимания на его последнюю реплику. – Потому что посвятить жизнь своей стране – это очень благородно. Однако не думаю, что ты когда-нибудь сможешь уважать мою преданность работе.

– То, что я чувствую к тебе, не имеет никакого отношения к твоей стране и моей работе. Это никак не связано с войной в Ливане. Ты просто часть меня.

Если мужчины захотят чего-нибудь, этого уже ничем не выбьешь у них из головы. В конце концов желание охватывает их целиком, оттесняя на второй план все, что когда-то казалось первостепенным. Начинается это довольно безобидно. Сначала они испытывают болезненные ощущения в мошонке, всякий раз, когда думают о вас, а потом вдруг дело принимает катастрофический оборот. Они хотят, и все остальное теряет для них значение.

– Постараемся понять друг друга, – сказала я очень серьезно. – Я уважаю причины, которые заставили твою армию войти в Ливан, однако следовало бы подумать и о других способах воздействия на палестинцев. Впрочем, я все еще уважаю твои убеждения.

Ави с досадой покачал головой.