Мы снова превращаемся в девочек-подростков, которые включали в ванной воду, чтобы шепотом посекретничать.

– Как ты думаешь, почему он так потрясен? – спрашивает Клара, усевшись на сиденье унитаза. – Ты думаешь, ему известно про Лоретту?

– Не знаю, – отвечаю я, прислонившись к раковине. – Я только удивляюсь, что мы вообще еще способны о чем-то говорить.

Клара откидывает с лица несколько прядей, и ее голубые глаза опять наполняются слезами.

– Я знала, что рано или поздно это случится. Я была в этом уверена.

– Как ты можешь так говорить?

– Просто это правда, – вздыхает она. – Тебя не было здесь все эти годы, и ты не видела, как она постепенно сходила с ума.

– Ты на меня злишься.

– Вовсе нет, – устало говорит она. – Ничего я не злюсь. Но тогда, пожалуй, злилась. Ты совсем ее бросила и занялась собой. А она мне звонила каждый божий день в семь часов утра и принималась плакать и жаловаться на отца. Не знаю, как все это воспринимал Стивен. К нему она была особенно придирчива и несправедлива. С ней было так трудно общаться. А ведь на мне были дети, машина, дом и Стивен. И так слишком много…

– Почему же ты никогда не позвонила мне, не попросила помочь?

Клара смеется.

– А как бы я это сделала? Я вообще не представляла, где тебя искать.

– Ты всегда могла застать меня в редакции.

– Ну да, конечно. И попросить передать тебе записку, когда ты вернешься с какой-нибудь очередной конференции исламистов в Северном Йемене. Брось, Мэгги! На тебя нельзя было рассчитывать.

– Вот видишь, ты злишься на меня и не хочешь в этом признаться.

Она поднимает руки.

– О'кей! Я на тебя злюсь. Разве от этого что-нибудь меняется? – Она качает головой. – Ужаснее всего то, что я гораздо больше злюсь на саму себя. Я была такая дура…

– Почему ты так говоришь?

– Да потому, что я всегда стремилась, чтобы всем было хорошо, и отдавала ради этого всю свою жизнь.

Меня задевают ее слова.

– А я, значит, не стремилась? Так?

Однако моя обида ее отнюдь не останавливает.

– О нет, Мэгги, конечно, ты стремилась. Ты изо всех сил стремилась делать то, что тебе нравилось, и тебе было абсолютно наплевать, что твоя сестра должна все это расхлебывать одна.

– А тебе, конечно, было так трудно, хотя бы один раз сказать мне о том, что у вас происходит. Ведь я звонила домой очень часто и всегда спрашивала у тебя, как дела, как мама, как дети. И ты всегда отвечала, что все прекрасно. Ты как будто специально отстранялась от меня!

– А мы никогда и не были близки, – неопределенно замечает она. – Поэтому так все и было… А может быть, мне казалось, что ты такая сильная, что заберешь себе все, а мне не останется… – Она умолкает.

– А тебе не останется ничего? – мягко говорю я. – Ты так думала?

И Клара и я улыбаемся. И обе – с иронией.

– Ты же знаешь, они тебя любили, – словно упрекает она меня.

– Да что ты, – фыркаю я.

Разве они вообще любили меня когда-нибудь?

– Ничего подобного, – говорю я. – Что бы ни случалось, во всем всегда была виновата Мэгги. Даже если они ловили тебя с поличным, все равно ухитрялись переложить вину на меня, заявляя, что я дурно на тебя повлияла.

На лице Клары появляется холодное выражение.

– А почему я должна тебя жалеть? – тихо говорит она. – Я хочу сказать, с какой стати я должна это делать, когда ты достигла всего, что хотела?

– Ты и за это злишься на меня?

Воцаряется напряженная тишина. Так всегда бывает, когда мы касаемся этого предмета. И всякий раз мы обе опасаемся того, как бы не зайти слишком далеко. Мы боимся продолжать. Боимся чувства враждебности, которое может поселиться в нас. В конце концов мы принимаемся упорно глядеть друг другу в глаза – кто кого пересмотрит, и пытаемся вернуться к исходной точке нашего разговора.

Клара подходит к раковине и ополаскивает лицо водой. Она смотрится в зеркало, а потом переводит взгляд на меня.

– Мне кажется, не очень-то справедливо обвинять тебя, – говорит она. – Наверно, я не должна тебе завидовать. От этого все воспринимается в искаженном свете.

– Почему? Как ты можешь мне завидовать? Ведь у тебя были те же возможности, что и у меня. Просто