своей жизни. Мне кажется, что если я закрою на секунду глаза, а потом снова открою – все вдруг вернется к прежнему, этот ужас исчезнет.

Случаются в жизни такие потери, когда невозможно найти никакого утешения. Клара плачет, уткнувшись лицом в мое плечо. Ее ногти впились мне в спину. Джонези выбегает из комнаты и вопит за дверью так ужасно, что этот крик запечатлевается в моей памяти на долгие годы.

– Умершая… – выговаривает полицейский, – она была вашей матерью?

Проходит не меньше минуты прежде, чем я понимаю, что он у меня спрашивает. «Умершая» – это он говорит не о ком-нибудь, а именно о моей родительнице. Теперь о ней следует говорить в прошедшем времени: «была». Если бы переход от жизни к смерти заключался лишь в этой грамматической тонкости, то мне бы ничего не стоило все это исправить. Мне только достаточно было бы сказать ему:

– Прошу прощенья, вы сделали грамматическую ошибку. Она не была, она и теперь моя мать.

Он смотрит на меня, и на его лице отражается боль.

– Простите меня, но мне нужно узнать ее имя и возраст. Я должен занести это в протокол. Самоубийство – дело полиции.

Как странно! Родительница, которую в жизни не штрафовали даже за нарушение правил уличного движения, теперь, оказывается, подозревается в чем-то наподобие правонарушения. Последнее, что она сделала на этой земле, – совершила умышленное покушение на свою собственную жизнь… Совершила и уже понесла наказание. Чем – собственной же смертью?.. Господи, неужели кого-то еще волнует чья-то смерть. А как насчет трупов на улицах Нью-Йорка? А как насчет братских могил в Ливане, которые роют при помощи бульдозеров?..

Врачи осторожно поднимают тело, которое напоминает тряпичную куклу. Конечности безжизненно болтаются из стороны в сторону. Они опускают родительницу на неразобранную постель. Они накрывают ее ослепительно белой простыней, одной из тех, что она купила на прошлогодней распродаже на Пятой авеню. Как странно думать сейчас об этом: прошел год, и эта простыня понадобилась, чтобы накрыть ее безжизненное тело. Мне кажется, что у нее на лице появляется удивленное выражение. Или это только иллюзия? А может быть, она и в самом деле удивлена тем, что совершила эту ужасную вещь? Попроси прощенья, мама, и, может быть, все начнется сначала. Просто признай, что была не права, ты сможешь подняться. Помнишь, когда мы были маленькими, ты учила нас раскаиваться в своей неправоте, и мы верили, что от этого зависит счастье нашей семьи. Я хватаю себя за голову, как будто хочу заглушить те ужасные слова, которые звучат в моем мозгу. Говорят, что, когда человек умирает, у него перед глазами проносится вся прожитая жизнь. Но никто не подметил того, что если умирает кто-то из родителей, то все, что он когда-либо говорил, эхом проносится в ушах детей, пока это эхо не угаснет окончательно и не установится тишина, еще более ужасная, чем любые слова… И в этот момент я обречена слушать наступившую тишину, которая ужаснее всех слов. Все вокруг словно замерло. С глубоким вздохом я шепчу Кларе:

– А где Стивен?

Но она даже не может шевельнуться. Ее щека прижата к моей щеке. Она плачет так горько, что, кажется, вот-вот потеряет рассудок. Мы обе совсем недалеки от этого, однако нас ждут неотложные скорбные обязанности.

– Он в больнице, – наконец отвечает она.

– Не могли бы вы выйти с нами в соседнюю комнату? – спрашивает полицейский.

– Клара, – мягко говорю я, – я помогу тебе. Но давай выйдем в гостиную.

Другой полицейский предлагает помочь мне вывести Клару. Но этого не требуется. Клара всхлипывает. Я осторожно вывожу ее в коридор, словно она слепая, и заботливо веду в гостиную, где она падает в кресло.

– Я люблю тебя, Мэгги, – говорит она, утирая слезы.

– Я тоже тебя люблю, Клара, – отвечаю я, удивляясь, что только после ужасного несчастья между нами стали возможны эти сердечные отношения.

– Я на секунду выйду погляжу, как там Джонези, – говорю я.

Джонези я нахожу на кухне. Она стоит на коленях около посудомоечной машины, все ее огромное тело замерло в молитвенном экстазе. Что за день такой выдался сегодня?..

– Ох, Мэгги, – взвывает она, – что же теперь будет?

– Пока не знаю, Джонези, – отвечаю я, гладя ее по голове. – Пойдем, сядем все вместе в гостиной!

Она с трудом поднимается.

– Мэгги, – вдруг восклицает она, – я не собираюсь служить у него и у этой Лоретты!

– Какой еще Лоретты?

– Той самой, которая окрутила твоего отца!.. Нет, я не останусь с ними, – твердо заявляет она.

Я кладу ладони на ее пухлые плечи.

– Расскажи мне, в чем дело. Я не понимаю, – говорю я, хотя, конечно, все понимаю, и очень даже хорошо.

– Последние несколько лет твой отец приводил се сюда, когда твоя мама куда-нибудь уезжала или оставалась ночевать у Клары. Он думал, мне это безразлично. Но он ошибался. Я ничегошеньки ей не рассказывала, потому что боялась, что случится это самое…

Она плачет.

– А почему ты не рассказала мне или Кларе? – спрашиваю я, чувствуя тошноту.

– У Клары хватало забот со своими детишками, а ты никогда здесь не появлялась.

Конечно, это нанесло последний удар по их супружеству… Но до того потерять совесть, чтобы приводить ее сюда – в дом моей матери, ложиться с ней в ее постель… Каким нужно быть человеком?!