один. Как хорошо было бы умереть здесь!

Наконец мы двинулись обратно. Как мне хотелось теперь, чтобы нам приказали бежать! Военный марш. Ворота. Лагерь.

Я побежал к 36-му блоку.

Неужели еще случаются на свете чудеса? Он был жив. Он выдержал вторую селекцию. Ему удалось доказать, что он еще может быть полезен… Я отдал ему нож и ложку.

От нас ушел Акива Друмер, он не прошел селекцию. В последнее время он бродил среди нас с остановившимся взглядом, жалуясь всем на свою слабость: «Больше не могу… Кончено…». Невозможно было приободрить его. Он нас не слушал. Он только повторял, что у него нет больше ни сил, ни веры. Его глаза внезапно становились пустыми, превращались в две открытые раны, в два бездонных колодца, полных ужаса.

Не он один утратил веру в эти дни селекции. Я знал раввина из одного польского городка, сгорбленного старика с постоянно дрожащими губами. Он молился всё время — в блоке, на строительной площадке, в строю. Он читал на память целые страницы из Талмуда, спорил сам с собой, задавал вопросы и сам же на них отвечал. И однажды он сказал мне:

— Всё кончено. Бог оставил нас.

И, словно раскаиваясь в том, что произнес эти слова — так холодно и резко, — он добавил слабым голосом:

— Я знаю, мы не вправе так говорить. Я это прекрасно знаю. Человек слишком мал, слишком ничтожен, чтобы понять таинственные пути Бога. Но что же я могу поделать? Я не мудрец, не праведник, не святой. Я просто человек из плоти и крови, я бесконечно страдаю душой и телом. У меня есть глаза, и я вижу, что здесь творится. Где Божественное милосердие? Где Бог? Как я могу верить, как вообще можно верить в этого милосердного Бога?

Бедный Акива Друмер! Если бы он мог по-прежнему верить в Бога и видеть в этих мучениях посланные Богом испытания, он благополучно прошел бы селекцию. Но с того момента, как его вера дала первую трещину, борьба за жизнь утратила для него смысл и началось умирание.

К моменту селекции он был уже обречен и сам положил голову в петлю. Он просил нас об одном:

— Через три дня меня уже не будет… Прочитайте по мне Каддиш.

Мы обещали: через три дня, глядя на дым над трубой крематория, мы вспомним о нем. Мы соберемся вдесятером и устроим специальную службу. Все его друзья прочтут Каддиш.

Тогда он ушел в направлении больничного блока, шагая почти твердо и не оглядываясь. Его ждала санитарная машина, чтобы везти в Биркенау.

Это были страшные дни. Нам доставалось больше побоев, чем еды, нас выматывала работа. И через три дня после его ухода мы забыли прочитать Каддиш.

Пришла зима. Дни стали короткими, а ночи — почти непереносимыми. В ранние утренние часы ледяной ветер хлестал нас, как кнут. Нам выдали зимнюю одежду — полосатые блузы чуть поплотнее. Это дало «старикам» новый случай позубоскалить:

— Ну вот, теперь вы по-настоящему попробуете лагерной жизни!

На работу уходили насквозь промерзшие. Камни были такими ледяными, что, казалось, руки к ним примерзнут. Но ко всему привыкаешь.

На Рождество и Новый год мы не работали. В эти дни суп дали чуть получше.

В середине января от мороза начала распухать моя правая ступня. Я уже не мог на нее наступать. Я пошел в больницу. Доктор, знаменитый еврейский врач, сам тоже заключенный, был настроен решительно: «Необходима операция! Если мы будем ждать, придется ампутировать пальцы, а возможно, и всю ногу до колена».

Только этого мне не хватало! Но делать было нечего. Врач решил, что операция необходима, и обсуждению это не подлежало. Я даже был доволен, что решение принял он.

Меня положили на кровать с белыми простынями. Я уже забыл, что люди спят на простынях.

В больничном блоке было совсем неплохо: мы имели право на хороший хлеб и суп погуще. Ни колокола, ни перекличек, ни работы. Время от времени мне удавалось передать кусок хлеба отцу.

Рядом со мной лежал венгерский еврей, страдавший дизентерией. Кожа да кости, потухший взгляд. Я только слышал его голос — других признаков жизни он не подавал. И откуда он брал силы говорить?

— Подожди радоваться, мальчик. Здесь тоже бывают селекции. И даже чаще, чем там, снаружи. Германии не нужны больные евреи. Я не нужен Германии. После ближайшего транспорта у тебя будет новый сосед. Так что послушай меня, вот тебе мой совет: уходи из больницы до селекции!

Эти слова, звучавшие из-под земли, от безликого существа, привели меня в ужас. Конечно, мест в больнице очень не хватало, если в эти дни появятся новые больные, надо будет освобождать койки.

Но, может быть, мой безликий сосед, боясь оказаться одной из первых жертв, просто хотел прогнать меня, освободив мое место в надежде, что это поможет выжить ему самому? Может быть, он просто хотел меня напугать? А если он всё же был прав? Я решил ждать дальнейших событий.

Врач пришел объявить мне, что операция назначена на завтра.

— Не бойся, — добавил он, — всё будет хорошо.

В десять утра меня привели в операционную. Мой доктор был уже там. Это меня успокоило. Я чувствовал, что при нем ничего плохого со мной не случится. Каждое его слово было утешением, а каждый взгляд внушал надежду.

Операция длилась час. Меня не усыпляли. Я всё время не сводил глаз с врача. Потом я почувствовал, что проваливаюсь…

Когда я пришел в себя и открыл глаза, то сначала увидел лишь бесконечную белизну простыней, потом заметил склонившееся надо мной лицо врача:

— Всё прошло хорошо. Ты молодец, сынок. Побудешь здесь две недели, как следует отдохнешь, и всё будет в порядке. Будешь хорошо питаться, дашь покой и телу, и нервам.

Я мог лишь следить за его губами. Я с трудом понимал слова, но звук его голоса был мне приятен. Вдруг у меня на лбу выступил холодный пот: я больше не чувствовал своей ноги. Неужели ее ампутировали?

— Доктор, — я запнулся, — доктор?

— Что, сынок?

Я не решился задать вопрос.

— Доктор, пить…

Он велел принести мне воды. Он улыбался. Он собирался идти к другим больным.

— Доктор?

— Что?

— Я еще смогу пользоваться своей ногой?

Он перестал улыбаться. Мне стало очень страшно. Он сказал:

— Ты мне доверяешь, сынок?

— Очень доверяю, доктор.

— Тогда послушай, что я скажу. Через две недели ты будешь в полном порядке. Ты сможешь маршировать, как все остальные. Твоя ступня была полна гноя. Нужно было лишь вскрыть эту полость. Ногу не ампутировали. Вот увидишь, через две недели будешь ходить, как ни в чем не бывало.

Оставалось только ждать, чтобы прошли две недели.

Но через два дня после моей операции по лагерю пробежал слух о том, что фронт неожиданно приблизился. Говорили, что Красная армия подходит к Буне, что теперь это вопрос нескольких часов.

Мы уже привыкли к такого рода слухам. Не в первый раз лжепророк возвещал нам мир на земле, переговоры с Красным Крестом о нашем освобождении и прочие небылицы… И мы нередко верили… Это было как наркотик.

Однако на сей раз пророчества звучали правдоподобнее. В последнее время по ночам была слышна кононада.

Мой сосед — тот самый, не имевший лица, — сказал тогда:

— Не поддавайтесь иллюзиям. Гитлер ясно сказал, что уничтожит всех евреев, прежде чем часы пробьют двенадцать, прежде чем они услышат последний удар.