Панин смотрел не столько на чертеж, сколько в лицо Владимиру Михайловичу, напряженно шевеля бровями, словно соображал что-то.

– У нас другие лучше умеют… Я, может, не так сделаю, – сказал он наконец.

– А вы попробуйте, попытайтесь. Я раз видел, как вы выпиливали рамку, у вас это очень хорошо получалось. А здесь, в сущности, то же самое. Вот, взгляните…

Панин с сомнением поглядывает на Владимира Михайловича. «Уж так ты и смотрел, как я выпиливаю!» – написано на его лице.

– Нет уж, вы обещали попробовать, – убедительно повторил Владимир Михайлович.

Я видел – его мысль зацепилась за мальчишку и уже не отпускает его. Он подробно расспрашивал меня о Панине и, выслушав то немногое, что я мог рассказать, произнес почти про себя:

– Надо им заняться. Надо очень заняться, нельзя упускать. И нельзя думать, будто его совсем ничто не трогает. У меня, знаете, когда-то был ученик. Угрюмый, необщительный. Учился средне. А группа была яркая, способная. Я как-то его совсем упустил. И вот в конце года, перед каникулами, он подходит и говорит: «Большое спасибо, Владимир Михайлович!» – «За что?» – «За то, что называли меня по имени. Меня все зовут по фамилии, а вы – по имени!» Да. У меня до сих пор уши горят, когда вспоминаю об этом. Стыдно, знаете…

– Извините меня, Владимир Михайлович, но, боюсь, нашему Панину такая тонкость чувств несвойственна, – сказал я. История показалась мне несколько сентиментальной и, уж во всяком случае, к Панину отношения не имеющей.

По-видимому, мое мнение о Панине разделял и Стеклов.

– Повадился Панин к Владимиру Михайловичу, – сказал он озабоченно. – Владимир Михайлович человек такой… всем верит… А только как бы Панин там чего не свистнул…

– Не люблю, – сердито сказала Екатерина Ивановна, прежде чем я успел ответить, – не люблю, когда привыкают думать о человеке худо! Человек – не вещь. Он растет, меняется. Панин видит, как к нему относится Владимир Михайлович, и ничего у него не возьмет.

Сергей из вежливости не возразил, только помычал себе под нос, но я стал замечать, что, когда Панин шел провожать Владимира Михайловича, с ними непременно увязывался кто-нибудь из отряда Стеклова – Лобов, Леня Петров или еще кто из малышей. Разумеется, ничего не подозревавший Владимир Михайлович не возражал против этого, а Стеклову, видно, так было спокойнее.

Как-то, вернувшись от Владимира Михайловича, Панин сказал мне:

– Семен Афанасьевич, вы Анну Сергеевну знаете, которая у Владимира Михайловича за хозяйством глядит? У нее дочка пять лет с постели не встает. – И, помолчав, добавил: – Я подставку сделаю.

– Он тебя с ней познакомил?

– Да. Говорит: вот, Наташа, это Витя Панин. А она говорит: садись, Витя…

И вдруг, как будто без всякой связи с предыдущим, он сказал:

– Семен Афанасьевич, я уйду.

Я не сразу понял:

– Куда уйдешь? Почему?

– Из детдома уйду. Все равно я воровать не отвыкну. И вас подведу.

Если бы он произнес пространную речь о вреде воровства, я и то не обрадовался бы больше. Стало быть, он раздумывал, спорил с собой! Но я сказал только:

– Что ж с тобой делать! Подводи.

А дня через два в мастерской Панин сказал:

– Слушай, Жуков… помоги мне эту… как ее… подставку…

Видно, он все-таки немного разбирался в людях, если обратился именно к Жукову. И, конечно, Саня добродушно согласился:

– Ладно, давай. Покажи, как тебе Владимир Михайлович объяснял. Цел рисунок-то?

Они возились несколько дней, советовались с Алексеем Саввичем, соображали, как будет лучше, удобнее, и наконец легкий складной пюпитр был готов. Я не сразу понял, почему Панин то и дело выбегает на дорогу, потом сообразил: ждет Владимира Михайловича. А Владимир Михайлович в тот день так и не пришел, и уже в сумерки Панин попросил разрешения отнести подставку. Я разрешил.

Вернувшись, он подошел ко мне и сказал, против обыкновения не пряча глаза и не таким тусклым голосом, как всегда:

– Отнес. Она мне сказала: «Спасибо тебе. Спасибо, – говорит. – Мне теперь ловчее писать».

Я побаивался, что, придя на другой день, Владимир Михайлович станет преувеличенно хвалить Панина. У ребят это вызовет не сочувствие, а подозрение, не для них ли произносятся такие похвалы. Но Владимир Михайлович только сдержанно сказал Панину:

– Наташа велела еще раз тебя поблагодарить. Очень удобно и хорошо ты сделал.

Это было сказано почти мимоходом. Но кое-кто из ребят был при этом, и я мог не сомневаться: знать будут все.

На том пока и кончилось. У нас с Паниным долго не было никаких разговоров, и как будто ничего не изменилось. И, однако, перемена была – едва ощутимо, чуть приметно сдвинулось что-то в отношении к нему ребят. Появилась искра интереса или, вернее, любопытства: если к тебе по-хорошему относится Владимир Михайлович, так, может, ты и в самом деле чего-нибудь стоишь?