площадку для метания диска и гранаты. Украшали, строили, придумывали без устали.

– Эти-то приедут – ну, скажут, здорово это вы устроили! – слышу я.

– Приедут они, держи карман шире!

– Да ты что, не слыхал? Семен же Афанасьевич говорил – приедут! И еще военная игра будет!

– Нужны мы им, как же…

– А вот провалиться мне – приедут! Помнят, думают – хорошо!

Уже прозвонил звонок к обеду, братья Стекловы понесли последние носилки с землей, только я и Репин еще замешкались на площадке со своими лопатами: хочется докончить, подровнять край.

– Семен Афанасьевич, – неожиданно говорит Андрей, – вы кого из ребят больше всех любите?

– Удивляешь ты меня, Репин! Точно барышня. Ты бы еще на ромашке погадал: любит – не любит, плюнет – поцелует…

– Нет, я вас серьезно спрашиваю.

– А я серьезно отвечаю. Вот рука, вот пальцы – какой палец я больше люблю? Мне все нужны. И если палец заболел, нарывает – все равно нужен. Буду лечить, чтоб работал.

– Но если бы я ушел, вы бы не так огорчались, как из-за Короля, ведь правда?

– Я за тебя так же отвечаю, как за Короля.

Репин молчит, сдвинув брови, думает о чем-то, потом, словно решившись, говорит самым безразличным тоном:

– А я его недавно видел.

Я роняю лопату:

– Где?!

Он пристально смотрит на меня:

– Вот видите, я же говорил… Я пошутил, Семен Афанасьевич, нигде я его не видел.

Мне досадно, что я так вскинулся, досадно, что бросил лопату.

– Шабаш, – говорю я Сергею и Павлуше, когда они возвращаются с пустыми носилками. – Мойте руки – и обедать!

…Глаза Репина провожают меня неотступно. Куда бы я ни пошел, что бы ни делал, я чувствую на себе его взгляд. Смотрит – и думает, примеривает, решает: уйти или остаться? Остаться или уйти? Уйти мешает самолюбие. Мешает, пожалуй, интерес к тому, что здесь делается. И еще: он хочет, чтоб я думал о нем хорошо. Ему это нужно. Не знаю зачем, но знаю: нужно.

Однажды он встретил меня на полдороге от станции, когда я возвращался из Ленинграда.

– Ты что здесь делаешь?

– Вас встречаю.

– Тебя отпустил дежурный командир?

– Сегодня Колышкин дежурит.

Это означало: не у Колышкина же мне спрашиваться.

– Ну, пошли.

– Давайте ваш портфель.

– Мне не тяжело. А вот этот сверток, пожалуй, возьми. Только осторожно, не изомни – здесь листы ватмана для газеты.

Шагаем. Деревья шумят на ветру. Видно, к ночи будет дождь.

– Я давно хотел вас спросить: вы очень рассердились, когда я при пионерах предложил спеть «Позабыт-позаброшен»?

– Рассердился? Нет. Чего ж тут было сердиться? Всем известно, что у нас дом, где живут бывшие беспризорные. А у беспризорных любимая песня «Позабыт-позаброшен». Я не рассердился, а… как бы тебе сказать… Бывает, что человек, сам того не желая, скажет о себе такое, чего и не собирался говорить. Вот я и узнал о тебе в тот раз кое-что новое, узнал больше, чем знал прежде.

– Плохое?

– Узнал, что сидит в тебе человек, которому невесело, когда другим хорошо. Человек, который любит испортить другим настроение, нарушить добрый час.

– А зачем Король, когда уходил из детдома, взял горн? – без паузы сказал он, словно это было прямым ответом мне.

Я чуть было не остановился, но пересилил себя.

– Ты и в самом деле веришь, что Король взял горн? – спросил я ровным голосом.

– А вы разве думаете иначе?

– Убежден.