– Я, брат, замучился: не конь – беда, и, как назло, через каждые полверсты распрягается.

На продбазе Антон Семенович вручил мне ордера на хлеб, пшено, леденцы и жир – получай! – а сам куда-то скрылся. Я все получил, уложил и, стоя у нагруженных саней, размышлял: как же так? кто он? куда мы поедем? что за чудак – прямо из тюрьмы забрал, распоряжается, как дома, доверил получить столько добра…

– Получил? Вот и хорошо! А то самому пришлось бы возиться. А я до смерти не люблю весов и весовщиков этих – надувают они меня. Ну, запрягай.

Что такое со мной сделалось? К тому времени я уже привык, чтоб люди слушались меня, а тут скажи он: «Сам впрягайся и тяни эти самые сани», – впрягся бы.

Поехали мы по большому шляху Полтава—Харьков. Мороз пробирал насквозь, кругом снежное поле, ветер.

– Замерз, Семен?

– Нет.

– Возьми вот башлык, натяни на голову.

– Так я ж не замерз.

– Возьми. Отогреешь уши – отдашь мне, так и будем выручать друг друга.

И Антон Семенович накинул на меня свой башлык. И каким теплым показался мне этот ветхий башлычок!

Немного погодя он сказал:

– Ну как, отогрелись уши? Дай, брат, теперь мне, а то как бы я свои совсем не потерял.

Я поспешно снял башлык и передал его Антону Семеновичу. Только всего и было в тот вечер. Но это было очень много!

Тут же вспомнился мне и другой вечер, оставивший в моей душе такой же глубокий, такой же неизгладимый след.

Однажды я встретил его во дворе ночью, уже после отбоя. Я всегда радовался, когда заставал его одного. Словом, сказанным с глазу на глаз, я особенно дорожил – мне казалось, что оно принадлежит только мне, мне одному.

– Почему не спите, Антон Семенович? – спросил я, надеясь, что он хоть ненадолго задержится и мы перекинемся несколькими словами.

Антона Семеновича как-то передернуло, и он сказал с усилием:

– Оставь меня в покое. Ты такой же зверь… нет, хуже – такое же животное, как и все те…

– Антон Семенович! Да что с вами? Что случилось?

– Я вам отдал все, что есть в человеке лучшего, – молодость, разум, совесть, честь. Я думал, вы люди, а вы стадо, орава хитрых мошенников!

– Антон Семенович, да что же случилось?

– Ты не знаешь, что случилось? Не прикидывайся дурнем, хватит! Ни одному из вас не верю! Вы не только меня растаскиваете на куски – вы друг друга пожираете. Ты не знаешь, что происходит в спальне? И ты хуже других: ты не играешь, а знаешь и, как трус, молчишь.

Он повернулся и ушел, а я стоял, как громом пораженный. Потом кинулся в спальню. Там едва теплился свет замаскированной лампочки. На кровати Буруна сидели в одном белье четверо пацанов. Сидели они такие пришибленные, покорные и жалкими и отчаянными глазами смотрели на Буруна, который невозмутимо тасовал карты.

– Хватит играть! – крикнул я с порога.

– Антон? – насторожился Бурун.

– Не Антон – я. Хватит!

– Ого!

– Жевелий, Гуд и все вы – спать!

– Да ты что, Семен? Смотри ты, благородный нашелся!

– Прекрати игру! Что выиграл – хлопцам. Не имеем мы права измываться над Антоном!

– А я что – с ним играю? Ему-то что. Или ты к нему в адвокаты записался?

– Еще раз говорю: прекрати!

– Да иди ты… – начал Бурун – и не договорил. Лицо у меня, что ли, было уж очень бешеное, только он поперхнулся и сказал угрюмо: – Ладно… кончили…

Нет, человек чувствует доверие не только в теплом, душевном разговоре – чувствует и в гневе, в резком, беспощадном слове. Гнев Антона Семеновича, его презрение всегда были так искренни и человечны, что пробуждали самое заветное, самое человеческое и в нас. Даже самые ленивые и тупые понимала сколько же сердца надо нашему воспитателю, сколько он тратит на нас, сколько себя отдает – для чего? Только для того, чтобы мы стали людьми и жили как люди.

Мы обедали, когда в столовую ворвался запыхавшийся Суржик. Его обычно равнодушное и замкнутое лицо пылало румянцем, а глаза… может, мы в первый раз и увидели, что есть у Суржика глаза: всегда сонно прикрытые тяжелыми веками, они сейчас готовы были выскочить – и оказалось что они живые, беспокойные.