– Это хорошо. Баня сейчас будет. А зовут тебя как?

– Малявкин. Спиридон Малявкин.

Удивительно не подходит ему эта фамилия.

Лира слушает, весело скаля зубы, то и дело переводя взгляд с меня на Малявкина.

– Мыться! – повторяет Суржик.

Новички помялись у двери, потолкались, пока Суржик не догадался открыть ее пошире; тогда двинулись сразу все и снова застряли.

– Эй! – сказал Лира, навалился и вытолкнул остальных, а на пороге обернулся и подмигнул мне.

Я вышел следом. Во дворе – движение, суета. Ведь в том, что произошло, и нашего меду капля есть – ведь это мы затевали, писали и в гороно и в газету. Значит, не зря старались – вышло по-нашему!

Навстречу мне попался Петька с охапкой сучьев.

– Костер! – сообщил он на ходу.

Ага, стало быть, Николай Иванович не терял времени, пока я принимал ребят: костер готовится!

На той самой площадке, где мы сидели вокруг костра вместе с ленинградцами, когда кончилась наша летняя игра, теперь орудовали Король, Колышкин, Жуков. Уже целая гора хворосту высилась здесь, а ребята несли еще и еще.

Новенькие мылись, а эти пропадали от нетерпенья: поскорее бы поджечь!

– Ну, чего, они там? Возятся, как неживые!

– А ты видал, грязи на них – пуд, – замечает Сергей. – Пока отмоешь… да еще пока оденутся. Там есть один, так на него и башмаков не подберешь – сороковой, что ли, номер.

Становится все темней и темней. Новенькие прибыли в пятом часу, а теперь уже около семи.

– Эх, и видно-то ничего не будет!

– Как это – не видно? А костер на что? Наконец новенькие выходят из бани – распаренные, во всем чистом и с узелками в руках.

– Сюда! Сюда! – кричим мы.

Они идут неуверенно, толкаясь, замедляя шаг, озираясь по сторонам.

– Сюда! Сюда!

Жуков хватает за руку Ремешкова, самого маленького, и тащит к костру:

– Король, погоди, пускай он зажжет.

– А чего? Зачем? – лепечет Ремешков.

– Увидишь! Держи спички. Зажигай! Ремешков несмело чиркает – спичка ломается. Тогда коробок выхватывает Лира, зажигает спичку – она гаснет на ветру. Он берет сразу несколько штук, чиркает, сложив ладони ковшиком, чтоб заслонить хрупкий огонек. Руки его просвечивают розовым. Он садится на корточки и осторожно подносит горящие спички к сушняку. Он еще не знает, что к чему, но видно – все это ему очень нравится. Огонь ползет по тонким, сухим веткам, сучья трещат, вспыхивают сосновые иглы, и рыжие искры взлетают высоко вверх.

– А теперь – кидай свое тряпье! Ну-ка! Развяжи, так не загорится.

Лира быстро развязывает узелок. В огонь летит черная, вся в клочьях рубаха, драные штаны, кацавейка, из которой торчат клочья грязной ваты. Они не сразу поддаются огню, но вот вспыхнуло в одном месте, в другом…

– Теперь ты! По очереди, ну-ка!

Ремешков, неуверенно размахнувшись, бросает свое имущество в огонь, за ним кто-то еще. Пламя вскидывается, словно радуясь новой добыче, тьма расступается – мы стоим вокруг костра, и красноватые отсветы пляшут на смеющихся лицах ребят. Больше никто не соблюдает очереди. Неповоротливый Спиридон Малявкин, лопоухий, скуластый Гриша Кузьменко, мой земляк, еще кто-то разом кидают свое тряпье в костер – и пламя, теперь уже сильное, веселое и злое, жадно пожирает всю кучу.

– Ура! – кричит Петька.

– Ура! – подхватываем мы со смехом.

На глаза мне попадается мальчишески азартное лицо Николая Ивановича. Он тоже кричит, сразу видно – забыл все на свете!

– А теперь ужинать! – провозглашает Суржик.

Он уже охрип, волосы в беспорядке прилипли ко лбу. Новенькие, баня, костер – подумать только, что может выпасть на долю человека за одно дежурство!

– Семен Афанасьевич, – шепчет он мне по дороге в столовую, – а башмаки у них почти у всех целые, в распределителе дали. Зачем губить добро? Я сказал Алексей Саввичу, он поглядел и говорит – можно оставить старые. Только этому сменили, Кузьменке, потом еще этому… Малявкину, детина такой, у него совсем были худые, и еще одному, черному…

Кто-то дергает меня за рукав. Оборачиваюсь – а, вот он и есть – черный!

– Ну, ничего не скажешь – здорово! – говорит Лира, захлебываясь от полноты чувств. Весь расплывается в улыбке и, не в силах найти другие слова, повторяет: – Здорово, ничего не скажешь!