Вася Лобов ходил за ней по пятам и, размахивая руками, горячо, хоть и довольно невнятно, объяснял:

– Я ничего не жабыл, Екателина Ивановна. Я повтолял. Пошлушайте…

– Вы ведь работали здесь меньше месяца? – спросил я Артемьеву.

– Ровно двадцать четыре дня, – ответила она.

«Много, оказывается, может человек посеять за двадцать четыре дня», – подумал я, глядя ей вслед.

– Это хорошо, что приехала Екатерина Ивановна, – сказал Король. – Но только она для маленьких ребят. А для больших… – Он с сомнением покачал головой и закончил осторожно, стараясь никого не обидеть: – Для больших это дело несерьезное.

– Нет, я с тобой не согласен, – ответил я. – Это для всех нас очень хорошо.

В середине дня произошли два события. Первое было приятное: из Ленинграда приехал Алексей Саввич. О нем уже успел сказать инспектор Зимин: «Даем вам преподавателя по труду – век будете благодарны. В прошлом – путиловский рабочий, давно связан со школой… Одним словом – находка. Как видите, что обещал – исполняю!»

Алексей Саввич был невысокий, худощавый, с аккуратно подстриженными усиками, с проницательным взглядом глубоко сидящих глаз. Коротко представился, мне, крепко, энергично пожал руку и попросил разрешения сразу пройти в мастерскую. Спрашивать ни о чем не стал, видимо всё поняв с первого взгляда.

– Стало быть, инструмента нет?

– Стало быть, нет.

– Никакого. Так. Ну что ж, отрядите со мной на два дня парочку ребят. Придется в Ленинград возвращаться.

Я тоже не стал расспрашивать. Отпустил с ним двух ребят из отряда Колышкина и занялся очередными делами. И тут подстерегало меня второе происшествие, неприятное: пришел Жуков и сообщил, что четверо ребят ушли из дома без всякого разрешения – Глебов, Плетнев, Разумов и Володин.

– Как же они ушли? Ведь у будки дежурный? – спросила Екатерина Ивановна, стоявшая тут же.

– Через забор. Подставили бочку и перелезли.

Так…

В первый день ушел один рыжий Нарышкин. Возможно, он был храбрее других, или легче на подъем, или менее любопытен – не интересовался переменами, которые, может быть, придут со мною. Возможно, ему было куда пойти и он не боялся холода – ведь почти еще зима, на улице легко не проживешь. Но улица, конечно, тянула и других, а с теплом потянет много сильнее, если я не помешаю. Да. Стало быть, Нарышкиным и сейчас дело не кончилось. Этого я ждал, это – я знал – было неизбежно. Но такие мысли не утешали.

Поздно вечером, когда ребята уже улеглись, а у меня в комнате сидели командиры, обсуждая дела на завтрашний день, в дверь кто-то тихонько стукнул.

– Пожалуйста! – сказал я.

Дверь приотворилась, но никто не входил.

– Войдите! Кто там? – повторил я, вглядываясь в темноту.

– Это я… – послышалось оттуда. – Я, Глебов…

– Заходи, Глебов. Что случилось, почему ты такой бледный? И почему не спишь? Заболел?

– Меня не пускают…

– Как это – не пускают? Кто смеет не пускать?.. Стеклов, он в твоем отряде?

Стеклов сбит с толку. Он смотрит то на меня, то на Глебова и не знает, что ответить.

– Да он только сейчас приехал, – произносит он наконец.

Я встаю. У меня на лице и в голосе – величайшее возмущение:

– Тогда надо его поскорее накормить, и пускай ложится. Видите, человек устал. Ты ведь с Алексеем Саввичем ездил за инструментами, Глебов?

В комнате мертвая тишина, я слышу только, как посапывает простуженный Колышкин. Все ждут, переводя глаза с меня на Глебова. Он переступает с ноги на ногу, тяжело вздыхает и наконец выдавливает из себя:

– Да нет, я… я самовольно…

– Ах, самовольно?.. Извини, пожалуйста, я просто не понял. Нет, тогда уходи.

Я снова сажусь и погружаюсь в лежащие передо мной бумаги. Тихо. Даже Колышкин больше не сопит. Удивительно, какой длинной может быть минута тишины. Через минуту я подымаю глаза:

– Ты еще здесь, Глебов? Почему не уходишь?

Будь мы с ним в комнате один на одни, он уже давно произнес бы обязательное в таких случаях: «Я больше не буду». Но сейчас у него язык не поворачивается: как просить прощения при товарищах? Он переминается с ноги на ногу. Скрипит половица – или, может быть, это скрипят его новые башмаки. За окном гудит ветер. На улице сейчас так холодно, так неуютно…

– Семен Афанасьевич… я больше… я не буду больше.