Алексей Саввич написал обширную докладную в гороно, а Король предложил написать заметку в «Ленинские искры». Мы не очень верили в успех этой затеи, но мешать не стали. Все наше общество «Друг детей», в полном составе, пыхтело и корпело над заметкой. В ней было много фактов, попали туда все приятели Коробочкина – и Федька Феоктистов, и Лешка Переделкин, и Сухоручко. Добавил и Король все, что знал, а знал он немало. Заметку долго и усердно переписывали начисто. Кончалась она, помню, так: «И куда смотрит гороно?»

Король сам отвез заметку в редакцию, заявив, что такой документ нельзя доверить почте.

Ровно через две недели заметку напечатали– и ликованию не было границ. Пробовали газетную страницу на ощупь, по пять раз перечитывали вслух и про себя всё, начиная с заголовка и кончая подписями (а подписались полностью все наши «друзья». Так и стояло: «Воспитанники детдома № 60» и дюжина имен и фамилий), и с особенным выражением скандировали концовку: «И куда смотрит гороно??!!»

Сила печатного слова подсказала Королю новую идею:

– Алексей Саввич, а как вы думаете – если попросить, чтобы в «Ленинских искрах» напечатали объявление: вернись, мол, Плетнев, тебя товарищи ждут?

– Боюсь, что Плетнев не читает газет, – самым серьезным тоном возразил Алексей Саввич. – Притом, ты сам видишь: в Ленинграде его нет. А в другие места «Ленинские искры» не доходят.

Но важнее всего было то, что городской отдел народного образования решил в кратчайший срок разгрузить распределительные пункты для беспризорных. Софья Михайловна вернулась из Ленинграда с методического совещания и сообщила:

– Нам нужно завтра же поехать за детьми – на нашу долю приходится десять человек.

– Знаете, товарищи, – сказала вдруг Галя: – давайте сделаем, как было в коммуне Дзержинского!

Как было в коммуне Дзержинского? Однажды мы в течение двух дней приняли в коммуну не десять, а пятьдесят новеньких! Мы сами собрали их – на вокзалах, на улицах, иных извлекали прямо из-под вагонов, других стаскивали с крыш. Что они вытворяли при этом в знак протеста! Как отбивались, как вопили! Ведь дело было летом, а летом они привыкли путешествовать («единственное, что сближает их с английскими лордами», – как говорил Антон Семенович).

Но старшие коммунары, которым была поручена вся эта операция, и сами прежде путешествовали под вагонами и хорошо знали нравы и психологию путешественников. Они действовали быстро, решительно, не давая «улову» ни опомниться, ни оглядеться.

Они быстро построили ребят и вывели их на вокзальную площадь. Там уже столпились тысячи зрителей, а впереди развернулся строй коммунаров – в парадной форме, с великолепным алым знаменем и сверкающими трубами оркестра. Как только новенькие вышли на площадь, наш оркестр грянул марш. Стоило посмотреть на них в ту минуту! Только что они орали и вырывались – и вот, ошеломленные и ослепленные, подхватывают полы «клифтов», наспех приглаживают вихры, стараясь хоть как-то привести себя в порядок. Но где тут! Их тотчас поставили в гущу коммунарского строя и повели через весь город домой. Здесь их немедленно вымыли, остригли, одели в красивую, чистую форму. Потом в саду, среди цветов, сложили в кучу их старую одежду – грязное, изодранное тряпье, зевающие во весь рот башмаки, отдаленное подобие шапок… Получилась огромная черная куча. Ее полили керосином и подожгли. Костер горел недолго, но буйно, пламя пожирало грязные лохмотья – и скоро осталась только кучка пепла. А новенькие смотрели на этот огневой обряд, в изумлении открыв глаза и рты.

– Давайте и мы так сделаем! – с жаром говорит Николай Иванович. – Правда, товарищи! Это будет очень хорошо.

Николай Иванович похож на Короля: если он чего-нибудь хочет, если какая-то мысль его увлекла, нет такой силы, которая могла бы его остановить. Вот и сейчас я слышу обычное: «Зачем же откладывать в долгий ящик?! Давайте сейчас скажем ребятам!»

– Что вы, Николай Иванович, – уговаривает Софья Михайловна, – сейчас ребята готовят уроки, не прерывать же! Погодите, успеем.

Но тут неожиданное происшествие ломает наши планы. В кабинет врывается Суржик:

– Семен Афанасьевич! Новенькие! Новеньких ведут!!

Вот везет человеку – всегда он оказывается дежурным в те дни, когда у нас случается что-нибудь из ряда вон выходящее.

Это значит: Софья Михайловна была в гороно утром. Ей предложили явиться за ребятами на другой день, а послали их почти следом за ней. Уж не знаю, что за спешка была, но только не сможем мы сделать, как задумали.

Во дворе – двое милиционеров и кучка ребят лет по двенадцати-тринадцати. Мне сразу бросается в глаза один – настоящий вороненок: волосы черны до синевы, глазищи как уголья, очень смуглая кожа, Антон Семенович говаривал, что у меня цыганская физиономия, но куда мне было до этого парнишки! Ко всему, он был невероятно тощ – длинная шея, торчащие ключицы, острые локти. Такого не скоро откормишь.

– Баню топить! Ключи от кладовой! Белье! Башмаки! – слышу я.

Все уже завертелось: пока я принимаю список ребят, личные дела, пока наспех разглядываю их и прощаюсь с сопровождающими, где-то там все, кому положено и не положено, развивают бешеную деятельность – и вот в дверях кабинета является взмокший от спешки и сознания ответственности Суржик:

– Новенькие, мыться!

У вороненка звучная фамилия – его зовут Анатолий Лира. Кто он такой, почему попал в приемник, я еще не знаю. Другого паренька, тоже очень худого, но белобрысого и бледного, зовут Ремешков.

Самому старшему – четырнадцать лет; он широкоплеч, угрюм, на нем самая грязная одежда, самая рваная обувь.

– Как тебя звать? – спрашиваю.

– В баню охота, – следует неожиданный ответ.