пророчили пулеметчикам скорую пулю за грехи. Одна с испостившимся злобным лицом была особенно люта. Так и лезла на постового. Языкастый с шалыми глазками мотоциклетчик Мишка Шуткин сначала с улыбочкой спорил с богомолками, а потом и у него не хватило терпения: пришлось поставить загородку из горбылей, но и через нее перелетала ругань.

Филипп был уверен, что попадет с сибирским отрядом, а его вдруг оставили. Сказали, что надо учить новых, необстрелянных еще ребят, которые тоже так и рвались к пулемету. Спартаку уже опротивело коптеть в церкви, в который раз толдычить пулеметную азбуку. Для него пулемет был чем-то до скуки известным, как щель на стене, которую видит каждый день дома. Он знал все прихоти и капризы каждого «максима», никогда не спутал бы, поставь рядом все четыре их пулемета: у одного рыло подобрее, у другого щит как-то задиристо торчит. И он сердился, когда ребята не могли узнать свои пулеметы: ну что вы, вот ваш, неуж не опознали?

Разозленный тем, что его оставляют опять в церкви, он начинал гонять юнцов, когда замечал плохо вычищенный от пороховой гари ствол или веснушки ржавчины на катке. Ему хотелось крепко выругаться, но он сдерживал себя, и от этого ему было еще хуже: осевшая злость всегда мучит и требует выхода.

Даже Мишка Шуткин, парень жох, щеголявший в гусарских красных штанах с леями, становился потише и не балагурил, не вспоминал своего «Индиана», которого передал какому-то «варнаку». И «варнак» этот определенно докопает мотоциклет, потому что и сам Мишка последнее время больше таскал его на себе, чем ездил.

Сегодня пулеметчики, уезжающие в Сибирь, получили по фунту хлеба, по пять воблин и по пятнадцати патронов к винтовкам.

Филипп к ребятам подобрел, еще раз наставлял, чтоб все было ладно. Под конец выстроил всю команду: пройдем с песней на страх буржуям. Пусть знают: и сила и злость у нас имеется.

По вязкому красноглинью прошли литым строем, песня с присвисточкой. В домах окна нараспашку. Кой-где девчата высунулись. Эх, молодцы шагают! И командир у пулеметчиков что надо, не идет, а рубит дорогу ногами.

Мишка на вокзале вертелся волчком: и пел, и вприсядку под гармонь прошелся с таким кандибобером, что Филипп свысока остальные взводы оглядел. Наш, мол, парень-то, из пулеметчиков. В других командах этакого нету. И силы, и дури, и веселья было в Мишке — не счесть. Рад был до невероятности, что едет. Филиппу он сказал:

— Первый раз ведь Вятку покидаю. Люди толкуют, что есть места, где под окошком яблоки зреют, а я слаще репы ничего не едал.

В каком-то складе выпросил Мишка железный шлем вроде австрийского, только без шишака. Все ребята этот шлем примеряли, палкой стучали по нему. Голове не больно, только гуд.

После речи Василия Ивановича, которую одобрили раскатистым «ура», духовики из запасного полка ударили марш. Под него и двинулись теплушки, увешанные чубатым боевым народом. Хорошо проводили ребят, с бодрым настроением.

Кудлатый парень устало опустил медные тарелки, трубач продул мундштук, и провожающие скопом повалили через Сполье в город.

Филиппу стало тоскливо. То ли от тоски, то ли от лихого марта по вязкой дороге разболелась нога. Впору было строгать новый батожок.

Но была у Филиппа отрада. Вечером, прихрамывая, отправился на заветный уголок. Шинель внакидку, как носил военком, полы крыльями, вразлет. Позванивают шпоры. Со стороны, наверное, любо поглядеть. И по взгляду Антониды это понял.

— Почто хромаешь-то? — испугалась она.

— Да так, пустяки, — с пренебрежением взмахнул он рукой.

— Пойдем к нам. Тятя еще не приехал. Мама наговор знает, как рукой болесть сымет.

— Ну уж, лекаря нашла, — но особо противиться не стал.

Опять пили чай с мятой и ржаными сухарями, из того же самоварища, похожего на старорежимного генерала. Перемигивался, играл с солнцем натертый кирпичом самовар.

Заставили-таки Филиппа разуться. Помяв ногу, Дарья Егоровна сказала с пониманием:

— Живицы я, соколик, привяжу, и вовсе всю хворь вытянет.

— Вот видишь, — радовалась Антонида. — Сразу оклемаешься.

Положили его в сени на высокую кровать с пологом от комарья и мух. Накладывая на ногу свое снадобье, Дарья Егоровна со старанием бормотала лечебную скороговорку:

Филиппу было щекотно от прикосновения быстрых сухих пальцев и не по себе оттого, что над ним, здоровым парнем, возится слабая женщина.

— Вот теперичка лежи, — наставляла Дарья Егоровна, — не сшевеливайся.

— А поможет?

— Да как, поди, не поможет, — неуверенно ответила она.

Мать ушла, Антонида, воровато прижавшись в нему, поцеловала в щеку, защекотав волосами шею. Он обнял ее, упругую, горячую, и прижал к себе. Она приникла к нему и тут же отпрянула, испуганно зашептав:

— Что ты, что ты. Лежи давай, — и, вырвавшись, дразняще засмеялась, — смотри, так-то от лечения пользы не будет.

Ушла, но дверь не закрыла. Он слышал: что-то там делает; лампу не зажигали — керосин нынче считали ложками, а в сумерки к чему его зря палить.

За крошечным оконцем уже давно мутнел вечер, потом совсем стемнело, а он все не спал. Тревожно ожидая, чутко ловил каждый шорох и скрип. На улице смолкли шумы, и в комнате угомонились мать с Антонидой.

«Неужели она не придет, неужели она даже ничего не скажет?» — уже с обидой думал Филипп. Вдруг легонько хлопнула дверь, и Антонида босиком бесшумно подошла к кровати, подняла полог.

— Спишь, Филиппушко, — и наклонилась над самым лицом, — спишь? Ну, спи, жданой.

Он молча схватил ее, перевалил через себя к стене. Стал целовать в лицо, в шею.

— Что ты, Филипп, что ты? А нога-то, нога-то у тебя, — задыхаясь, шептала она, но не отбивалась, не выскальзывала из его жадных рук.

— Нога заживет, — судорожно обнимая ее, бормотал он.

— А тятя, тятька меня убьет.

После этой ночи Спартак жил то у Антониды, то у себя, какой-то растерянный и счастливый, стесняясь даже ребятам из отряда сказать, что он вроде как женился. Рад был, что матери, поглощенной заботами о приюте, не надо пока ничего объяснять. Таинственная женатая жизнь сделала Филиппа смирным и прирученным. А Антонида теперь совсем не могла оставаться без него, даже в обед прибегала из типографии в церковь.

В купольной выси раздавалось:

— Эй, Спартак, зовут тут тебя, — и он, помедлив для солидности, выходил на паперть, где ждала его Антонида. Она приносила чего-нибудь поесть в узелочке или просто прибегала радостная, жаркая и, заведя за угол церкви, в затишек, целовала.

— Да что ты, дурная, увидят, — оторвав ее от себя, ворчливо говорил он. — Будто каменка, так и пышешь.

— Скоро придешь-то? — спрашивала она. В ней было столько счастливого нетерпения, что он озадачивался еще больше.

— Ты думаешь, так все и оставил? Команда опять у меня на руках.