на рабочего. Тот подождал, поправил на плечах пиджак и с места перемахнул через чугунную решетку бульвара. Там приподнял над головой картуз и скрылся в яркой воскресной толпе.

Было смешно, было весело смотреть, как разозленный полицейский неуклюже топчется у решетки. Вере казалось, что сегодня должно случиться что-то необыкновенное, светлое. Так же было в детстве перед праздниками, когда она ждала от сказочного волшебника исполнения всех желаний.

И сказочный дух прошептал ей на ухо голосом Сергея:

— С праздником, Верочка, с Первым мая!

Бородин был в новой тужурке, в белой рубашке. Какой-то торжественный и, как всегда, радостный.

— Вот, — сказала она, передавая платки. Сергей благодарно сжал ей локоть.

В Нейшлотском переулке, около сверкающей мишурой карусели, гудела толпа. Веселые крики, переборы хромки сливались в праздничный гомон. Сергей провел Веру через толпу к черным дуплистым липам. В тени их, надвинув на глаза фуражку, стоял Николай Толмачев. Он схватил Веру за руку. Улыбнулся.

— С праздником вас, Верочка.

— Вас тоже! — откликнулась она. — С Первым мая!

Бледное, истаявшее от бессонных ночей лицо Толмачева светилось радостью.

— Весна, Верочка, хорошее время года. А скоро будет настоящая весна, красная... У меня на это нюх тонкий...

— Я жду ее, очень жду, — улыбнулась она.

После встречи с Толмачевым Вера всегда испытывала прилив бодрости. У него оптимизма хватило бы на троих. Сергей кивнул Николаю:

— Пора!

Тот натянул еще глубже фуражку и двинулся следом за Сергеем к карусели. Вера пошла за ними. Сергей сказал, чтобы она ждала его у тех же самых лип.

Так же шумела толпа, так же заливалась хромка. Лузгали семечки девушки, смеялись солдаты. Вдруг она увидела вспорхнувший над головами людей легкий, чуткий к ветру кусочек алого шелка, потом другой, третий. Потом еще, еще... «Мои, — с гордостью и волнением подумала она, — мои майские флажки!» Ей хотелось увидеть, кто их держит.

Карусель вдруг замерла, оборвала свой напев гармонь. В наступившей тишине Вера услышала звенящий голос Николая. Тонкий, с развевающимися на ветру волосами, Толмачев стоял на помосте карусели, держась за стойку и взмахивая фуражкой.

— Товарищи! Второй год льется кровь народа на фронтах империалистической войны. Второй год война разъединяет пролетариат. Но сегодня праздник солидарности трудящихся встречают на всей земле. Вновь сегодня красные знамена гордо реют на улицах и площадях городов, наводя трепет на буржуазию и вселяя в сердца демократии твердую уверенность в близком завоевании новой жизни, торжестве социалистического идеала. Через головы правящих классов и служащих их интересам правительств, стремящихся разъединить народы, чтобы господствовать над ними, рабочий класс каждой страны с братским приветом протягивает в этот день руку пролетариату всех других стран, вновь подтверждая свою непреклонную волю — довести борьбу за новый мир до победного конца!..

Его напористый чистый голос привлек всех. Толпа замерла. Перестали лузгать семечки молодые работницы, вытянул худую шею солдат с красными погонами на плечах.

Вера с гордостью смотрела на Толмачева, на стоявшего около самой карусели Сергея.

Вдруг раздалось громкое:

— Полиция!

Николай, окончив речь, спрыгнул на землю. Скрылся в толпе. Снова завертелась карусель, свирепо рявкнула хромка.

Сергей стоял в условленном месте, навалившись плечом на корявый ствол липы. Он пристально взглянул на Веру, взглянул так, будто увидел ее впервые.

— Платки очень хорошие были. Шелковые, — сказал он.

— Да, шелковые.

— Как алая заря?

— Нет, как маленькие флажки, — уводя взгляд, ответила Вера.

В Вятку пришлось уезжать неожиданно, не сдав экзамены, не дожидаясь Лены, не узнав результатов суда над Ариадной. Сергей передал Вере пачку чистых паспортов, которые надо было сохранить в надежном месте. А что могло быть надежнее Вятки? «Никому в голову не придет, что они хранятся в доме вятской фельдшерицы Зубаревой», — думала Вера, увозя их с собой.

Дома все было по-старому. Любовь Семеновна не напоминала пока о ночном разговоре. Фортунатов, которого она тогда так горячо обвиняла, был по-прежнему желанным гостем.

Бродя в одиночестве по изрытым тележными колесами улицам, любуясь с обрывистой кручи на мглистые завятские дали, Вера постоянно думала об одном: как здесь, в Вятке, на одном из кожевенных заводов или в железнодорожных мастерских создать нелегальный кружок? Ее не тревожила захолустная тишина. Она не верила ей. «Надо найти одного-двух рабочих-большевиков, через которых можно было бы связаться с остальными. Они здесь есть, есть...»

В этот день, сидя на траве в Александровском саду, она думала о том же.

На противоположном песчаном берегу мужики натужно тянули, провисая на тягах, невод. Вытащили. В мотне рассыпчатым серебром засверкала рыба. От Дымковской слободы кто-то подъехал на дрожках, видимо, подрядчик. Замахал руками. Босой, в поярковой шляпе рыбак схватил сверкавшую на солнце широкую, как валек, рыбу и ударил подрядчика по голове. Тот, по-кошачьи отмахиваясь, попятился, но запутался в рыжем неводе и упал. Над ним столпились рыбаки. Видимо, били.

— Счеты сводят, — услышала Вера над собой голос и повернулась. Рядом с ней с лицом, обросшим мягкой русой бородкой, стоял Виктор Грязев. Он посуровел, кустистые брови, казалось, ниже нависли над глазами. Лицо потеряло юношескую округлость.

— Что-то вы сильно изменились, Виктор, — сказала Вера, довольная тем, что встретила его.

Он снял фуражку, сел.

— Наверное, изменился. Были причины...

Вера повернулась к нему.

Виктор обхватил сцепленными руками колени.

— Я ведь давно здесь, с марта.

— А почему? Что случилось?

Мимо них по аллее крадущейся походкой прошел похожий на лабазника мужчина в картузе и сапогах бутылками. Покосившись на Веру и Виктора, сел на скамейку. Виктор бросил на прохожего мрачный взгляд, зло сорвал метелку лисохвоста и с хрустом перекусил стебелек.

— Неужели это ваш? — удивилась Вера. Ей показалось противоестественным, что в маленькой тихой Вятке тоже есть шпики.

Виктор ожесточенно порвал стебель травинки, отбросил в сторону.

— Мой. Такой дурак, каких бог не видывал. Везде за мной волочится. Даже купаться вместе ходим...

Шпик стоял, уныло глядя на реку.

— Петя Никонов в Казани попался, — приглушенно рассказывал Виктор. — А у него были мои письма из Харькова. И вот ночью, когда мы с сестренкой возвращались из университета, нагрянули с обыском, У меня было кое-что: фотография депутатов Государственной думы — большевиков в одежде каторжников, прокламации против войны, брошюрки, стихи. В общем, посидел я. Сейчас дядя заложил свою хатенку, живность всякую, взял под залог. До суда выкупил. Если сбегу, пойдет по миру.

Шпик приблизился к ним, стал старательно рассматривать вырезанные на березе имена. Вера глубже надвинула на глаза панаму. Зачем шпику запоминать ее лицо?

— Вот видишь, до чего глуп, — раздраженно сказал Виктор. — Думает, услышит, что я говорю.

Вера усмехнулась.