— У этого нищего хоромы чуть беднее, чем у Тимы, — перебил Васюня.

— Опять жа швое! Молчи! — оборвала его Катерина. — Я чарушу яич наклала и говорю ему: подъедет батюшка, так отдай. А он вышкочил и говорит батюшке-то: «Што, швятой отец, ражве, говорит, мы у тебя жаймовали?» Вот ведь чего ляпнул! А я жашла в ижбу, увидела: чаруша с яйцами на штоле, так и обмерла.

Вытерев фартуком вспотевшее лицо, Катерина так же неожиданно закончила:

— Вы уж поначитайте ему, коштолому, чтобы не богохульничал.

Нетерпеливо тряхнув гривой русых волос, «костолом» сказал:

— Все равно ведь я верить не буду.

Мать всплеснула руками и, расстроенная, ушла в избу.

— Богу-то я уж давно верить перестал, — небрежно объяснил Васюня. — Решил проверить. Замерз в ограде голубь. Я принес его в избу, положил на лавку и думаю: коли есть он, так оживит птичку. Начал молиться. Стою на коленях, а сам поглядываю: не оживет ли голубь? А он лежит, как раньше, не шелохнется. Вот и перестал верить. А в школе ведь я пономарил, закон божий назубок знал. Поэтому и Васюней Законником прозвали.

Потом, встрепенувшись, снова спросил:

— Что же делать, если царь не поможет?

Вере хотелось поговорить с Законником с глазу на глаз, узнать, как он поймет книги, которые дала она, но не успела. Надо было отправляться в Вятку.

Перед отъездом собрались женщины почти со всей деревни. Каждая принесла с собой гостинец: одна — берестяной бурачок свежей малины, другая — дюжину печеных яиц. И каждая, насильно всовывая свои подарки, бормотала: «Уж не побрезгуйте, не обессудьте». Вера и Лена стояли растроганные, растерянные и не знали, как им быть.

Васюня, тихий и какой-то очень уж робкий, смущенно улыбаясь, поставил берестяной бурачок с медом и поправил рядно на телеге, не зная, чем еще можно проявить свое внимание к Вере и Лене.

— На Карийском угоре лошадь-то за узду сведи, — наставительно сказал он вознице.

— Приезжайте, Васильевна, Степановна, приезжайте! — услышали они, удаляясь. Женщины держали у глаз фартуки, махали руками. Забравшись на изгородь, долго еще смотрел им вслед Васюня. Потом его не стало видно. Уплыла за бугор и деревня...

И опять мягко катились колеса по прибитой дождем пыли, оставляя сзади черные деревеньки с их прохладными оградами, с запахом прелой соломы, медвяным гречишным ароматом, с сочным шлепаньем валька на пруду. Вера сидела, откинувшись на грядку телеги, и думала о том, что совсем другой оказалась на этот раз деревня.

За лето изменился Петроград.

С присвистом распевая «Канареечку», прошли молоденькие солдаты. У дам они уже не вызывали умиления. На углах появились злые, небритые инвалиды на костылях, с плоскими рукавами рубах. Они хрипло предлагали купить газеты и папиросы.

Их однообразные выкрики слышны были и в сером с вонючим двором доме, куда переехала теперь Лена. Во дворе рабочие-мраморщики большими ноздреватыми кусками пемзы уныло шлифовали надгробные плиты.

— Выбрала же ты местечко, — пошутила Вера. — Каждый день будешь думать о бренности своего существования. — Заметив, что со двора ведут целых три выхода, улыбнулась: — Хорошее место. Просто замечательное.

Вере не терпелось увидеть Ариадну, рассказать ей о том, как много увидела она за лето, о том, что решила теперь изучать аграрный вопрос, так как без этого сложно разобраться в деревенских отношениях.

Не распаковав вещи, отправилась из дома к Ариадне.

— Какая ты крепкая стала, — разглядывая Веру, так же ровно, как всегда, говорила Ариадна.

— Ты понимаешь, целых полтора месяца на воздухе. Я даже сама жала! А какого я там доморощенного просветителя нашла, — смеялась Вера, не зная, с чего начать рассказ о Мерзляках.

В Ариадне что-то изменилось. Провалились глаза. Теперь они светились сухим горячим блеском и не были такими успокаивающими. И волосы, чудесные каштановые волосы были подрезаны,

— Зачем это? Что с тобой? — встревожилась Вера. Вначале она так обрадовалась встрече, что ничего этого не заметила. — Что-нибудь случилось? Почему ты такая?

Ариадна прикрыла дверь. Вернулась к Вере.

— Ты знаешь, типография, в которой я работала, провалилась, — сказала она.

«Как только могла я радоваться, хвалиться своим здоровьем. Глупая и черствая!» — Вере стали противны свои огрубевшие руки, здоровый цвет лица.

Вера подумала, что Ариадне тоже грозит опасность, но Пётенко успокаивающе покачала головой.

— Мне удалось вовремя уйти. За себя я не беспокоюсь. Но у меня на руках человек, одна девушка- печатница. Ее надо переправить в другой город. Эту ночь она должна находиться в Петрограде. Я не знаю, у кого устроить ее.

Вера метнула горячий взгляд.

— А ты не подумала обо мне?

Ариадна сжала благодарно ее руку.

— Ты у меня всегда такая, смугляночка!

Времени на разговор о Мерзляках не оставалось. Надо было устроить знакомую Ариадны и как можно быстрее.

Вера решила, что будет безопаснее, если девушку к ней на квартиру приведет Лена, а утром на вокзал проводит Гриша.

Лена испугалась, сбивчиво зашептала:

— Тебя же арестуют. Как пить дать арестуют...

— Значит, не будешь помогать? — жестко спросила Вера. — Боишься?

Лена прижала ладони к жарким щекам.

— Боюсь, Верочка, боюсь.

Вера молча двинулась к двери, но Лена схватила ее за руку. — Ты не слушай меня, я сделаю, сделаю.

— Я так и думала, — сказала Вера, — жду тебя.

Когда Вера постучала в узкую, как пенал, Гришину комнату, он, видимо, спал. Растерянный, с красной щекой и ошалелыми глазами, вскочил, запнул под кровать высунувшийся чемодан, поправил смятую подушку. Потом обтер рукавом единственный стул и подал Вере.

— Да, конечно, — хрипло согласился он. — Сделаю обязательно; конечно, осторожно.

Вечером Лена привела нарядную даму в шляпе с вуалью.

— Меня зовут Софья, — крепко пожав Верину руку, сказала та, и Вера поняла, что больше ни о чем ее расспрашивать не следует.

Лена справилась со страхом, была довольна собой, и ей никак не хотелось уходить. В миндалевидных глазах так и светилось любопытство. Вера проводила ее до лестницы, сказав, что Лена выполнила поручение замечательно.

Софья была чуть старше Веры. Морщинки, сходящиеся к переносице, когда она задумывалась, и складки в уголках губ придавали ей суровый вид. Однако стоило ей улыбнуться, как лицо становилось добродушным, мягким, и тогда Софья казалась сверстницей, понятной и близкой.

Она подошла к окну взглянула на улицу, привычным движением достала папироску и жадно затянулась.

— Извините, но я покурю. На улице нельзя было, обращают внимание.

— Пожалуйста, пожалуйста, — откликнулась Вера.

Она поила гостью чаем с печеньем, привезенным из дома, рассказывала о Вятке.

— У вас там, видимо, еще густо живут? — спросила Софья. Вера смутилась. Нет, в Вятке жили по- разному; и густо, и впроголодь. Но в их двухэтажном особняке никогда не чувствовалось нужды.