Наконец она затормозила. На сей раз перед низенькой решеткой. Может, это и был сюжет их блужданий? Разные варианты решеток. Она вышла из машины, открыла ворота и села обратно. В сознании Маркуса каждое движение представлялось важным, становилось особенным, отдельным от других, — ибо именно так мы переживаем детали нашей личной мифологии. Машина покатила по узкой дорожке и остановилась перед домом.
— Мы у Мадлен, моей бабушки. Дедушка умер, и она живет одна.
— Ладно. С удовольствием с ней познакомлюсь, — вежливо ответил Маркус.
Натали постучала в дверь, раз, другой, потом погромче. Никакого ответа.
— Она немного глуховата. Лучше обойти вокруг дома. Она наверняка в гостиной и увидит нас в окно.
Обогнуть дом можно было только по тропинке, превратившейся из-за дождя в грязное месиво. Маркус ухватился за Натали. Он почти ничего не видел. Может, она пошла не с той стороны? Между домом и пышными зарослями ежевики практически невозможно было пролезть. Натали поскользнулась и упала, увлекая за собой Маркуса. Теперь они были все грязные и промокшие. Бывали в истории и более славные экспедиции, но эта становилась попросту смешной.
— Лучше доползти на четвереньках, — объявила Натали.
— С тобой не соскучишься, — ответил Маркус.
Обогнув наконец дом, они увидели маленькую старушку. Она сидела у зажженного камина. И ничего не делала. Эта картина по-настоящему поразила Маркуса. Она просто была здесь, она ждала, в каком-то самозабвении. Натали постучала в окно, и на этот раз бабушка услышала. И сразу радостно вспыхнула и бросилась открывать окно.
— О, милая моя… что ты тут делаешь? Какой чудесный сюрприз!
— Я хотела тебя повидать… а для этого надо идти в обход.
— Да, знаю. Мне так жаль, ты уже не первая! Сейчас я вам открою.
— Нет, мы через окно. Так будет лучше.
Они перелезли через подоконник и наконец оказались под крышей.
Натали представила бабушке Маркуса. Та провела рукой по его щеке и обернулась к внучке со словами: «А он милый». Маркус тут же расплылся в широчайшей улыбке, словно подтверждая: да, это правда, я милый. Мадлен продолжала:
— По-моему, я тоже знавала одного Маркуса, когда-то давно. А может, он был Паулус… или Карлус… в общем, что-то, кончающееся на «ус»… я уже толком и не помню…
Настало неловкое молчание. Что она имела в виду под «знавала»? Натали, улыбаясь, всем телом прижалась к бабушке. Глядя на них, Маркус представлял себе Натали маленькой девочкой. Восьмидесятые были здесь, с ними. Помолчав, он спросил:
— А где можно помыть руки?
— А, да. Пошли.
Она взяла его за заляпанную грязью руку и бегом потащила в ванную.
Да, Маркусу она виделась именно девочкой. По тому, как она бежала. По тому, как жила следующей минутой, опережая настоящую. В ней было что-то неистовое. Теперь они стояли рядом, перед двумя раковинами. Намыливая руки и улыбаясь друг другу почти дурацкой улыбкой. Были пузырьки, много пузырьков, но это были не пузырьки ностальгии. И Маркус подумал: это самое прекрасное мытье рук в моей жизни.
Им надо было переодеться. Для Натали все было просто. В ее комнате остались какие-то вещи. Мадлен спросила Маркуса:
— У вас есть с собой, во что переодеться?
— Нет. Мы уехали в чем были.
— Очертя голову?
— Вот именно, очертя голову.
Натали заметила, что оба с великим удовольствием употребили это выражение: «очертя голову». Казалось, их возбуждала сама мысль, что можно просто так, не обдумав все заранее, сорваться с места. Бабушка предложила Маркусу порыться в шкафу ее мужа. Она отвела его в глубь коридора и оставила одного, пусть берет, что захочет. Через несколько минут он появился в костюме наполовину бежевого, наполовину непонятного цвета. Воротник рубашки был настолько широк, что казалось, его шея тонет в море. Несуразное одеяние нисколько не ухудшило его настроение. Казалось, он счастлив, что так одет; он даже подумал: на мне все болтается, а мне хорошо. Натали покатилась со смеху, хохотала до слез. Слезы смеха струились по щекам, едва просохшим после слез горя. Мадлен подошла к нему, но чувствовалось, что идет она скорее к костюму, чем к человеку. В каждой его складке хранилось воспоминание о целой жизни. С минуту она постояла рядом с гостем, удивленная, неподвижная.
111
У бабушек — может, потому что они пережили войну — всегда найдется чем покормить своих внучек, свалившихся к ним на ночь глядя в компании незнакомого шведа.
— Надеюсь, вы не ужинали. Я сварила суп.
— Правда? А какой? — спросил Маркус.
— Это пятничный суп. Не могу вам объяснить. Нынче пятница, значит, и суп пятничный.
— То есть суп без галстука, — подытожил Маркус.
Натали подошла к нему поближе:
— Бабуль, он иногда говорит странные вещи. Ты только не волнуйся.
— О, знаешь, я-то не волнуюсь уже с сорок пятого года. Так что все в порядке. Давайте садитесь за стол.
Мадлен была полна жизненных сил. Энергия, с которой она накрывала ужин, поистине не вязалась с изначальной картиной: старушка, сидящая у огня. Их приезд вызвал у нее бурную жажду деятельности. Она хлопотала на кухне и ни за что не хотела, чтобы ей помогали. Натали и Маркуса умиляло возбуждение этой мышки-малышки. Все теперь казалось таким далеким: и Париж, и их фирма, и папки с делами. Время тоже исчезло: утро в офисе превратилось в черно-белое воспоминание. Только название «пятничный суп» позволяло им не совсем оторваться от реального течения дней.
Ужин прошел очень просто. В молчании. У бабушек и дедушек восхищение и счастье от созерцания внуков не обязательно сопровождается длинными тирадами. Они спрашивают, как дела, и очень быстро погружаются в простое удовольствие быть вместе. После ужина Натали помогла бабушке помыть посуду. Она спрашивала себя: как я могла забыть, насколько здесь хорошо? Все ее недавние минуты счастья словно сразу оказались обречены на забвение. Она знала, что теперь у нее хватит сил удержать это, теперешнее счастье.
В гостиной Маркус курил сигару. Он, с трудом выносивший сигареты, хотел сделать приятное Мадлен. «Она обожает, когда мужчины курят сигару после еды. Не пытайся понять. Доставь ей удовольствие, и все», — шепнула Натали, когда старушка принесла Маркусу коробку. Он изъявил горячее желание выкурить сигару с несколько натужным энтузиазмом, но Мадлен ничего не заметила. И теперь Маркус изображал хозяина в нормандском домике. Его поразила одна вещь: у него не заболела голова. Хуже того, ему начинал нравиться вкус сигары. Мужественность обживалась в нем, слегка удивляясь, куда она попала. Его охватило парадоксальное чувство: с эфемерными клубами дыма он словно неистово впитывал жизнь. С этой сигарой он был Маркус Великолепный.
