немногого, может быть, недостает и нашему знанию о том, что сокровенно или бывает прикрыто обстоятельствами, местом или чем иным, в чем только диавол изначала уловляет нас обещанием покоя и мыслями о нем.

Но имея в мыслях то, чтобы речь текла по желанию, уклонился я от цели, какую предположил слову своему вначале, а именно, что во всякое время должно нам в мыслях своих предполагать цель скорби во всяком деле, с какою хотим начать путь ко Господу, и конец совершения пути тщательно утверждать на этом начале. Как часто человек, когда хочет начать что–либо ради Господа, спрашивает так: есть ли в этом покой? Нет ли возможности удобно пройти сим путем без труда? Или, может быть, есть на нем скорби, причиняющие томление телу? Вот как везде всеми мерами домогаемся мы покоя. Что говоришь ты, человек? Желаешь взойти на небо, приять тамошнее Царство, общение с Богом, упокоение в тамошнем блаженстве, общение с Ангелами, жизнь бессмертную — и спрашиваешь: есть ли на пути этом труд? Чудное дело! Желающие того, что есть в этом преходящем веке, переплывают страшные волны морские, отваживаются проходить путями неудобопроходимыми и вовсе не говорят, что есть труд или печаль в том, что хотят сделать. А мы на всяком месте допытываемся о покое. Но если во всякое время будем представлять в уме путь крестный, то размыслим, какая печаль не легче этого пути?

Или, может быть, найдется человек, вовсе неубедившийся в том, что никто никогда не одержал победы на брани, не получал даже тленного венца, не достиг исполнения своего желания, хотя оно было и похвально, не послужил ничем в делах Божиих, не преуспел ни в одной из достохвальных добродетелей, если не оказался сперва пренебрегшим трудами скорбей и не допустил до сближения с собою мысли, побуждающей к покою, которая порождает нерадение, леность и боязнь, а чрез них во всем расслабление.

Когда ум возревнует о добродетели, тогда и внешние чувства, как то: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание — не уступают над собою победы таким трудностям, которые для них чужды, необычайны, выходят из предела сил естественных. А если вовремя обнаружит свою деятельность естественная раздражительность, то телесная жизнь бывает пренебрегаема паче уметов [  [44]]. Ибо когда сердце возревнует духом, тело не печалится о скорбях, не приходит в боязнь и не сжимается от страха, но ум, как адамант, своею твердостию противостоит в нем всем искушениям. Поревнуем и мы духовною ревностию о воле Иисусовой, и отгнано будет от нас всякое нерадение, порождающее в мыслях наших леность, потому что ревность рождает отважность, душевную силу и телесную рачительность. Какая сила бывает в демонах, когда душа подвигнет против них свою природную сильную ревность? А также и усердие называется порождением ревности. И когда оно приводит в действие свою силу, придает в душе крепость всякой силе, соделавшейся небоязненною (а и самые венцы исповедничества, какие приемлют подвижники и мученики терпением своим, приобретаются сими двумя деланиями ревности и усердия, порождаемых силою естественной раздражительности), тогда люди в лютой скорби мучений делаются бесстрашными. Да даст Бог и нам такое усердие благоугождать Ему! Аминь.

Подлинно упорна, трудна и неудобна борьба, предстоящая нам в делах житейских. Сколько бы ни мог человек соделаться непобедимым и крепким, как скоро приближается к нему <то>, что служит причиною приражения браней и подвигов, не оставляет его страх и угрожает ему скорым падением, даже более, нежели при явной брани с диаволом. Поэтому, пока человек не удаляется от того, чего боится сердце его, врагу всегда есть удобство напасть на него. И если немного задремлет он, враг легко погубит его. Ибо когда душа связана вредными сношениями с миром, самые сношения сии делаются для него острыми рожнами; и как скоро встречает их, как бы естественным образом уступает над собою победу. И потому древние отцы наши, проходившие сими стезями, зная, что ум наш не во всякое время возможет и в состоянии будет неуклонно стоять на одном месте и блюсти стражбу свою, в иное же время не может и усмотреть того, что вредит ему, премудро рассуждали и, как в оружие, облекались в нестяжательность, которая, как написано, свободна от многих борений (чтобы таким образом своею скудостию человек мог избавиться от многих грехопадений), и уходили в пустыню, где нет житейских занятий, служащих причиною страстей, чтобы, когда случится им изнемочь, не встречать причин к падениям, разумею же раздражение, пожелание, злопамятность, славу, но чтобы все это и прочее соделала легким пустыня. Ибо ею укрепляли и ограждали они себя, как непреоборимым столпом. И тогда каждый из них мог совершать подвиг свой в безмолвии, где чувства не находили себе помощи, для содействия нашему противоборнику, в встрече с чем–либо вредным. Лучше нам встретить смерть в подвиге, нежели жить в падении.

Пока человек пребывает в нестяжательности, непрестанно приходит ему на мысль преселение из жизни; и прилагает он всегда попечение свое о жизни по воскресении, во всякое время промышляет о всяком там уготовании и приобретает терпение, бегает всякой чести и телесного покоя, посеваемого в помысле его; и помысл о пренебрежении мира ежечасно животрепещет в уме его; и благодушен он в уме своем, и приобретает во всякое время крепкое сердце, чтобы встретить всякую опасность и всякий страх, причиняющий смерть; даже не боится и смерти, потому что ежечасно устремляет на нее взор, как на нечто приближающееся, и ожидает ее, попечение же его с несомненным вполне упованием возвергнуто на Бога. И если встретятся ему скорби, то он как бы уверен и точно знает, что скорби доставят ему венец; и терпит их со всякою радостию, принимает их с веселием и радованием. Ибо знает, что Сам Бог по причинам полезным предназначает ему оные в Своем неявном для нас Домостроительстве.

Если же случится ему, по действию и ухищрению оного мудреца на всякое зло, по какой–либо причине приобрести что–либо преходящее, то в сей же час в душе его начинает пробуждаться любовь к телу; помышляет он о долгой жизни; ежечасно в нем возникают и приходят в силу помыслы о плотском покое, превозмогает над ним телесное, и изыскивает сам в себе, не возможно ли ему, как бы то ни было, иметь у себя все, что составляет для него этот покой, и выходит он из этой свободы неподчинения помыслам страха, а оттого при всяком случае останавливается на мыслях, приводящих в боязнь, и придумывает причины к страху, потому что отнята у него эта твердость сердца, какую приобрел он, когда в своей нестяжательности был выше мира, и какою обогащался в душе своей, как наследник мира, по мере того, что приобретал он. Подвергается же он страху по закону и Домостроительству, определенному Богом. На служение чему уготованы бывают члены наши, тому и порабощаемся и, по слову Апостола, повинны бываем работать со всяким страхом (см.: Рим.6:16; Евр.2:15).

Прежде всех страстей — самолюбие; прежде всех добродетелей — пренебрежение покоем. Кто тело свое предает покою, тот в стране мира причиняет ему скорбь. Кто наслаждается в юности своей, тот делается рабом в старости и воздыхает в последние дни свои. Как тому, у кого голова в воде, невозможно вдыхать в себя тонкого воздуха, разливающегося в этом пустом недре [ [45] ], так и тому, кто погружает мысль свою в здешние заботы, невозможно вдыхать в себя ощущения оного нового мира. Как воня смерти расстраивает телесный состав, так и непристойное зрелище — мир ума. Как невозможно, чтобы в одном теле были здравие и болезнь, и одно не расстраивалось другим, так невозможно, чтобы в одном доме были множество денег и любовь, и одно не вредило другому. Как стекло не может оставаться целым при столкновении с находящимся поблизости камнем, так и святой, когда бывает вместе, надолго остается и беседует с женою, не может пребыть в чистоте своей и не оскверниться. Как с корнем вырываются деревья сильным и постоянным притоком вод, так искореняется и любовь к миру в сердце притоком искушений, устремленных на тело.

Как лекарства истребляют нечистоту худых соков в теле, так и жестокость скорбей очищает сердце от