– Дитя мое, этот человек втоптал твое имя в грязь. И после этого ты станешь читать его письмо? Неужели ты еще можешь поддерживать какие-либо отношения с ним? Неужели он имеет право сказать, что ты в его власти даже после такого оскорбления…

– Папа, но, может быть, в письме есть какое-нибудь объяснение? – робко и с мольбою спросила Сильвия.

– Объяснение? – крикнул майор. – Но какое же объяснение он может дать тебе? Я не могу позволить моей дочери читать такие объяснения. Сильвия, ты не можешь грязнить свою душу такими историями!

– Что я должна сделать? – спросила Сильвия упавшим голосом.

– То, что сделала бы на твоем месте каждая уважающая себя женщина. Верни это письмо и прибавь, что никаких писем от мистера Ширли получать не желаешь.

Сильвия упала на кровать и тихо зарыдала.

– Сильвия! – продолжал отец. – И этого человека ты любила! Он целовал твои чистые уста. Ведь он целовал тебя в Бостоне, Сильвия?

Сильвия вздрогнула и глубже зарыла в подушку свое лицо.

– И ты понимаешь, дитя мое, через два-три дня после этого он пришел в такое… такое место. Где же твоя гордость, Сильвия?

В его голосе прозвучали необычайные, повелительные нотки. Она подняла голову. Майор был бледен, как смерть, глаза его горели.

– Сильвия! – воскликнул он. – Ты Кассельмен. Довольно плакать. Встать.

Она встала, как под гипнозом. Да, это что-то значило – быть дочерью Кассельмена. Это значило, что во имя чести и гордости надо было уметь переносить все муки и пытки.

Она встала с холодным, твердым лицом.

– Ты прав, папа, он заслужил мое презрение.

– В таком случае напиши то, что я скажу тебе.

И он продиктовал ей: «Мистер Ширли, возвращаю ваше письмо непрочитанным. Всякие отношения между нами кончены. Сильвия Кассельмен».

И сознание фамильной гордости вдохнуло в нее столько решимости, что она сама надписала адрес на конверте, запечатала его и отдала отцу. И ни словом, ни движением не выдала своего волнения, пока он не вышел из комнаты и она не закрыла за ним дверь.

В последовавшие дни тоска по Франку заглушала ее гордость и всякие соображения о чести и достоинстве. Она шагала из угла в угол, задыхаясь от душивших ее рыданий, дергала свое платье, ломала руки и беззвучно шептала: «О Франк! Франк! Как ты мог!» И вновь огнем обжигал ее гнев. И она ненавидела его. Ненавидела всех мужчин. Потом опять вспомнила его милую улыбку, открытый взгляд, искренний голос и растерянно шептала: «Моя любовь! Моя любовь!»

Ради своих близких она боролась со своим чувством и со своей тоской. Но ее мучили кошмары, она металась и стонала во сне, часто громко вскрикивала. Проснувшись однажды, мокрая от слез, она услыхала подле себя тихий плач. Это мать сидела подле нее в темноте, вздрагивая от ночной прохлады, и тихо всхлипывала.

Ее окружали нежнейшими заботами, дежурили подле нее днем и ночью, предупреждали малейшее ее желание, делали попытки развлекать ее. Дядя Барри, имевший свои плантации в ста милях от Кассельмен Холла и известный на весь округ как отменный, рачительный хозяин, в самое горячее страдное время бросил хозяйство и семью и приехал за Сильвией. Он устраивал для нее охоту и назвал для нее гостей. Дядя Мандевиль приехал из Нового Орлеана, чтобы пригласить ее к себе. Он говорил всем, что, если Франк Ширли осмелится когда-либо искать встречи с его племянницей, он подстрелит его, «как собаку». И говорил он это, будучи совершенно трезвым, и все находили, что он вполне прав, и одобряли его.

О том, как зорко берегли Сильвию, она узнала, лишь когда Гарриет Аткинсон вернулась из свадебного путешествия по Средиземному морю и Нилу.

– Что это значит, Солнышко, ты не хочешь видеть меня? – спросила она.

– Не хочу видеть тебя? – удивилась Сильвия. Оказалось, что Гарриет еще неделю тому назад писала, телефонировала, приезжала сама, но ее выпроводили так бесцеремонно, что всякая другая на ее месте, конечно, смутилась бы и обиделась. Но смутить или обезоружить Гарриет Аткинсон было не так-то легко.

– Твои, вероятно, думают, что у меня к тебе поручение от Франка Ширли, – добавила она.

Лицо Сильвии потемнело, но Гарриет продолжала:

– Дорогая, на кого ты стала похожа! Просто призрак! Это ужасно! Ты слишком серьезно относишься к этому. Борегард говорит, что ты придаешь этой истории слишком большое значение. Если бы ты лучше знала мужчин…

– Не говори, Гарриет, не надо! – вскрикнула Сильвия. – Я не могу слушать таких вещей.

– Знаю, знаю, – сказала Гарриет. – Я всегда бранила тебя за это. Ты слишком много требуешь от жизни и людей. Ты предъявляешь требования к людям и вовсе не считаешься с тем, что они могут сделать и что они представляют собою.

– Ты счастлива? – спросила Сильвия, чтобы только переменить разговор.

– Не больше и не меньше, чем ждала, – ответила Гарриет. – Я знала, за кого я выхожу. Вот только нездоровилось в дороге. Путешествие было утомительное. Я рада буду зажить теперь своим домом.

Она гостила у своих родителей и через несколько дней предполагала уехать с мужем в его замок, в Чарльстоне.

– Что же, Солнышко, ты совсем порвала с ним? – спросила она.