нее, не веря своим ушам, и увидела, что глаза ее горели и лицо дышало такой же суровой непреклонностью, как лицо тети Ненни. И Сильвии ясно стало в этот миг, что у нее есть злейший враг под кровом родного дома.

Она дрожала всем телом, когда отвечала ей:

– Значит, Селеста, я должна отказаться от всего, что считаю моим счастьем, только бы не отпугнуть от моей сестры богатых женихов?

– Сильвия, – серьезно и твердо сказал майор, прежде чем Селеста успела ответить, – таких слов я бы от тебя слышать не желал. Дело не в том, что Франк Ширли беден. Гордость Кассельменов вовсе не обычная светская спесь!

– Она унижает и нас, и себя, смешивая эти два понятия, – воскликнула миссис Чайльтон.

– Это прекрасная и достойная гордость, – продолжал майор. – Гордость рода, в котором мужчины и женщины не унижались до какого-либо бесчестного поступка. Это, Сильвия, не вздор, не пустяки. На этом зиждется вся наша жизнь. И благодаря нашим предкам мы никогда не забываем, что живем не только для себя, но и для тех поколений, которые будут жить после нас. Конечно, жестоко, что грехи отцов искупаются детьми, но это закон Всевышнего. И я помню, как сам Боб Ширли со слезами на глазах говорил мне, что за его легкомыслие поплатятся его дети и дети его детей.

– Но, папа, – воскликнула Сильвия, – какой же на них грех лежит или вина? Это мы им навязываем какую-то вину.

– Ты ошибаешься, дитя мое, – сказал майор, – не мы одни. Их осудило все общество. И одни мы бессильны смыть пятно с герба Ширли.

– Только самих себя опозорим! – вставила тетя Ненни.

– Подумай, Сильвия, как мы на виду, сколько взоров устремлено на нас! – заметил дядя Мандевиль.

Это был прекрасно спевшийся семейный хор. Сильвия тоскливо переводила глаза с одного на другого. Она остановила взгляд на матери в ту самую минуту, когда почтенная леди собиралась высказать свое мнение. Мысль «мисс Маргарет» была всегда в плену представления о Кассельменах, жизнь которых проходит будто на сцене, а поступки их и весь строй их безупречной жизни служат в назидание и поучение взирающих на них зрителей.

Сильвия уже слышала все это, и услышать это вновь у нее не было сил. Слезы, давно уже стоявшие в ее глазах, вдруг ручьями побежали по щекам. Она вскочила и страстно вскрикнула:

– Вы все против меня, все, все до Одного!

– Сильвия, – растерянно сказал отец, – это… это неправда.

– Я готов за тебя кровь пролить, Сильвия, – воскликнул дядя Мандевиль, все ждавший случая, когда бы он мог пролить кровь за честь Кассельменов.

– Мы думаем только о твоем будущем – сказал майор, – ты еще ребенок, Сильвия.

Но Сильвия крикнула:

– Я не могу больше… я не могу… И ты, папа, ты обещал поддержать меня, а… а теперь позвал сюда тетю Ненни, и тетя Ненни убедила и тебя, и маму – всех! Вы разобьете мне сердце!

И она выбежала из комнаты. Семейный совет продолжался без нее.

Сильвия заперлась в своей комнате и безутешно зарыдала. Слезы, однако, разрядили ее душевное напряжение, и, упокоившись, она стала изучать вставшую перед ней жизненную задачу. Семья ее выставила значительный довод – она не могла не согласиться с ним. Вопрос о наследственности! Но правда ли, что у нее могут родиться дети с дурными наклонностями, если она выйдет за Франка? И неужели права тетя Ненни, говоря, что он эгоистичный человек, что он рассчитывает женитьбой на богатой невесте поправить свои материальные дела? Жизнь поставила перед ней жестокий вопрос, но она умела смотреть правде прямо в глаза.

Семья требовала от нее жертвы. Для нее было сделано много, этого она отрицать не могла. Ее берегли, как зеницу ока. Чем она может отплатить им? Она любила всех родных, принимала близко к сердцу все их печали и заботы. Ее брак с Франком Ширли будет для всех несчастьем. Она не должна причинять им горя и все же причинит им горе. До сих пор она была для всех источником радости. И вдруг она очутилась в таком положении, когда должна доставлять другим страдания. И на кого обрушится больше страданий: на ее отца и мать, на дядей и теток или на Франка Ширли и на нее?

Из всего, что говорилось на семейном совете, самое сильное впечатление произвели на нее слова тети Ненни: «слепая страсть». Сильвия слыхала, что страсть это что-то низменное, постыдное. И она не могла представить себя сумасбродною, дико увлекающейся девушкой, попирающей ногами все, что внушали ей любимые, близкие люди. И как разобраться, действительная ли любовь ее чувство к Франку Ширли или «слепая страсть»?

В течение двух дней и ночей Сильвия ломала себе голову над этими вопросами. И наконец, пошла к отцу. Щеки ее побледнели, она заметно похудела за эти два дня, но решение было принято.

Она рассказала майору о всех мучивших ее сомнениях и о всех взвешенных ею соображениях. Она сказала ему без обиняков, что он отказался от своих слов под давлением тщеславных теток. Майор с изумлением выслушал порицание, высказанное торжественным, не допускающим возражений тоном. Затем она перешла к тете Ненни. Тетя Ненни день и ночь суетится, хлопочет о том, чтобы пристроить своих детей, ищет блестящих женихов, блестящих невест. Но счастлив хоть кто-либо из ее детей? Все женятся на богатых, выходят за богатых, все живут выше средств, и все завидуют другим, имеющим возможность тратить больше. Гарри всегда ворчит на то, что у него нет собственного автомобиля. Клайв грустит оттого, что не мог жениться на девушке, которую любил. И оба пьют, играют в карты и вынуждают дядю Мандевиля платить их долги.

– Сильвия, но ведь ты слышала, я спорил с тетей Ненни!

– Да, папа, а между тем и ты себя изводишь, тратишь свое состояние, чтобы только дать своим дочерям возможность быть на высоте общественного положения. Вот, Селеста, как собака на привязи, рвется уже, рвется к такому счастью, как его понимает тетя Ненни. Я знаю, папа, это ужасно, и знаю, как я тебя огорчаю, но я должна сказать тебе, к какому решению я пришла. Я люблю Франка Ширли. Я думаю, что это настоящее, глубокое чувство, и я от него отказаться не могу. Мне очень грустно, что я как будто вношу раскол в семью. Я могу оправдаться только тем, что я не знала, какие большие обязательства на меня