втайне грозят мне, между тем, как я не могу открыть тех, которые обвиняют меня во мраке. Понимаешь ли ты мое унижение? Ты, может быть, единственный человек, на верную дружбу которого могу я еще положиться, твои советы могут мне возвратить спокойствие и силу.

— Открой же мне все, — сказал Эль-Газиль, — ты знаешь мою преданность, и каковы бы ни были опасности, тебя окружающие, в час битвы я явлюсь перед тобой.

Бен-Гумейа, обманутый двусмысленным значением этих слов, почел нужным открыть своему родственнику подробности отпадения мавританских деревень.

— Да защитят тебя небо и пророк Аллаха! — воскликнул Эль-Газиль со всеми знаками самого искреннего изумления. — Но я смею надеяться, что твои опасения напрасны. Притом же, разве нет никого, кого бы ты мог подозревать в участии в подобном преступлении? Никого, чье влияние могло возбудить этот бунт?

— Никого, — печально сказал эмир. — Но то, что я узнал, заставляет меня ждать еще ужаснейших бедствий.

— Государь, что бы ни случилось, надо уметь предвидеть все, надо немедленно принять решительные меры.

— Какие?

— Во-первых, собрать около себя верных мавров, занимающих Каджиар. Я сейчас же соберу людей, на которых могу положиться, и с этой силой, весьма достаточной, мы охраним твою царственную особу от всякого покушения изменников.

— Напиши же сам это повеление, — сказал Бен-Гумейа, — и пошли его немедленно храброму Абен- Абу, моему каиду в Каджиаре.

Эль-Газиль повиновался, эмир сам приложил свою печать к пергаменту и вручил ему.

— Ступай же, — прибавил он, — мой благородный служитель, и да дарует небо мне возможность скоро наградить твои честные услуги!

— И я сам назначу цену их! — подумал изменник, выходя из жилища своего родственника. — Скоро я насыщу свою месть и гордая донья Кармен раскается в своем презрении. Мавры созрели для возмущения, и я сделал каждого из них твоим смертельным врагом Еще три дня и я превращу белый бурнус твой в кровавый саван!

Грамота, к которой слишком доверчивый эмир приложил печать, не читав ее, содержала в себе совсем другое, нежели предписание о высылке мавров из Каджиара. Эль-Газиль написал в ней смертный приговор себе и знатнейшим друзьям своим, которые еще колебались вступить в заговор. Грамота эта, написанная в двусмысленных выражениях, гласила, что благо общее и воля эмира требовали немедленного и слепого повиновения, что Эль-Газиль и его свита будут проезжать через Каджиар скоро после получения предписания и что должно воспользоваться сном их, чтобы устранить всякое сопротивление.

И в самом деле, на другое же утро Эль-Газиль, сопровождаемый многочисленными всадниками, отправился в Каджиар, стараясь везде разгласить, что послан туда Бен-Гумейей. Планы его поддерживали верные помощники, которые, отправившись вперед, уведомили Абен-Абу о возмущении, готовом вспыхнуть, и убаюкивали его надеждой, что он займет место низверженного эмира

Каджиарский каид пришел в странное недоумение. Он был благороден и прямодушен и мысль о малейшей низости производила в нем отвращение, а потому неожиданное известие о заговоре перепутало все мысли его. Но несмотря на свои добрые качества, он не был лишен гордости и честолюбия. Обвинения, со всех сторон приносимые на эмира заговорщиками, подействовали несколько и на него, он хотел бы иметь ясные доказательства, чтобы почесть себя свободным от данной присяги: смертный приговор над Эль-Газилем и его друзьями как громом поразил его.

Абен-Абу сидел, пораженный ужасом и печалью, в своем саду, помышляя об этой неимоверной новости, когда услышал топот лошадей: это подъезжал Эль-Газиль. Он вошел со спокойным видом и подошел, чтобы обнять каида. Но Абен-Абу отступил в ужаснейшем смущении, увидев перед собой человека, которого строгое повеление эмира приказываю погубить. Воспоминание о многолетней дружбе с Эль-Газилем и взаимных услугах делали положение его еще горестнее. Смущение было так сильно, что Эль-Газиль, хорошо знавший причину его, сам был озадачен и с минуту думал, что пошел слишком далеко и приготовил себе серьезную опасность.

— Святым именем пророка! — воскликнул он. — Что смущает так сильно дух твой?

— Ничего, — отвечал Абен-Абу, — ничего совершенно… неожиданность твоего приезда.

— А! Ты, без сомнения, не ждал моего посещения, но я послан в Каджиар по повелению нашего достославного эмира…

— И… ты знаешь, с какой целью?

— Какое мне дело? Он повелевает, я повинуюсь, притом же, я должен узнать от тебя цель моего таинственного назначения.

— Как! Эмир ничего не сказал тебе о нем?

— Ни слова, но я полагаю, что меня предупредило послание, которое вовремя уведомит меня о моей обязанности.

Абен-Абу отвернулся, чтобы скрыть чувства, его подавлявшие. Эль-Газиль продолжал, не замечая, по-видимому, ничего: «Бен-Гумейа приказал мне провести ночь в Каджиаре с 30 всадниками, меня сопровождающими, и прибавил, что на другой день воля его будет исполнена».

— Какая отвратительная скрытность! — воскликнул каид. — И неужели ты совершенно не знаешь намерений эмира?

— Решительно не знаю, пока тебе не угодно будет объяснить их.

Абен-Абу достал грамоту и подал ее Эль-Газилю. Тот пробежал

ее, не мигнув даже глазом, и спокойно возвратил каиду, сказав только: «Давно награждает так милостивый владыка вернейших слуг своих, это хорошее средство отделываться от признательности. Но допустишь ли ты совершиться подобному акту утеснения? Уже ли ты сделаешься слепым орудием исступления Бен-Гумейа».

— Что могу я сделать? — сказал, опустив голову, губернатор Каджиара.

— Разве ты не знаешь, — возразил Эль-Газиль, — что Бен-Гумейа уже более ничто, как переодетый испанец, и что он явился вымаливать у нас корону единственно для того, чтобы удобнее продать нас христианам, веру которых принял. Бен-Гумейа знает мою преданность делу нашей злополучной отчизны, он знает, что я употреблю все средства для уничтожения его коварных замыслов. Вот почему, вероятно, наскучив моим прямодушием и присутствием, он счел удобнейшим избавиться от того и от другого убийством.

— Кто бы мог когда-нибудь подумать это! — сказал Абен-Абу.

— Да разве доказательство не в руках твоих? — прервал Эль-Газиль. — Разве ты отныне не должен ждать всего?.. Сегодня приносят в жертву меня, завтра, быть может, придет твоя очередь. Только помощь неба и великодушная и быстрая решимость могут спасти нас и отчизну.

Слова Эль-Газиля заключали в себе такое сильное и глубокое убеждение, что они поколебали каида. Продолжение разговора этого довершило дело, начатое страхом. Мысль о гибнущем отечестве явилась губернатору и преследовала его в продолжение всей бессонной ночи. Ему казалось, что он слышит тайный голос, повелевающий ему присоединиться к недовольным и взяться за оружие для блага народного. Наутро, он решился безвозвратно.

— Хорошо, — воскликнул Эль-Газиль, — но не надо ограничиваться пустыми словами. Время дорого: каждый час, потерянный нами, может упрочить счастье изменника, низвергнем тирана, нас угнетающего!

Вскоре возмущение сбросило маску и открыто пробегало по улицам Каджиара, сзывая всех к оружию и объявляя Бен-Гумейа лишенным престола, но Абен-Абу отказался принять начальство над бунтовщиками. «Если гибель тирана, — сказал он, — необходима, то я слишком люблю свое отечество, чтобы защищать эмира, но не хочу принять на душу участия в его убийстве. Бен-Гумейа близкий родственник мой и не моя рука должна поразить его».

— Мы уважаем твои доводы, — сказал жестокий Эль-Газиль, — оставайся здесь, найдется еще довольно добрых мавританских мечей, чтобы в законной войне снести голову нечестивцу, торгующему остатками благородного народа.