За высокими стенами монастыря и возвышалась громадина того самого Богородицкого Храма. Много странностей заключал он в себе. Много тайн хоронил.
Начать с того, что в Полоцке уже стоял храм во имя Богородицы, вполне обыкновенный. Поэтому, чтобы отличать их в разговоре, тот что за городом прозвали Новым. Но это простой люд. Духовенство же в своем узком кругу называло его не иначе как Храмом Предславы.
Здесь не проводилось никаких служб (монастырь пользовался отдельной церквушкой). Не имел храм ни прихожан, ни полноценного клира. Только настоятель да несколько монахов следили за порядком, наполняя своды гулом шагов.
Необычный иконостас помещал вместо библейских деятелей мрачные лики, походившие больше на колдунов или волхвов. Росписи на стенах также далеки были от церковных канонов, изображая надгробия, мертвецов, кровавые сцены и прочие малоприятные действа. У редкого посетителя они вызывали жуткое ощущение и глаза опускались сами собой, ища более безопасного зрелища, пусть им оказывались хоть трещины на полу. Даже у далёкого от православия человека неизбежно возникло бы ощущение, что храм этот посвящён кому угодно, но только не Богородице. Впрочем, ни один сторонний человек, включая хоть и самого великого князя, в храм не допускался. Не допускались сюда и проезжие священники.
Само собой тайна породила в среде духовенства множество самых невероятных слухов. Святые отцы, встречаясь друг с другом, тут же начинали шептаться о Храме Предславы. Слухи разделили их. Одни настаивали на том, что в росписях храма заложено пророчество Евфросинии о конце света и пророчество это прячут от людей, дабы не смущать их и без того слабый дух. Вторые, соглашаясь с первыми по поводу пророчества, уверяли, однако, что касается оно вовсе не конца света, а как раз наоборот, скорого возвышения языка и веры, а в тайне его держат, дабы происков вражеских избежать. Но были и третьи, которые считали, что в Храме Предславы содержится в заключении неведомая тёмная сила.
Всё разнообразие слухов жестоко пресекалось викарием, и уже кое-кто из высшего духовенства поплатился за длинный язык саном и местом, и теперь коротал дни в далёкой северной обители, где мог вдоволь говорить разве что с белыми совами.
И ещё — дважды в день, меняя друг друга, в храм приходили схимник и схимница. Обычных рясофорных монахов к тайне не допускали.
Мария постучала в заросшие вьюном монастырским ворота и тут же услышала лязг засовов. Её ждали. Привратный брат, впустив схимницу, поздоровался, но она промолчала в ответ. Монах не удивился — так было всегда. Перекрестившись, Мария направилась к храму.
Он выглядел брошенным: главные врата запечатаны, все подходы к ступеням заросли кустами багульника, а кое-где сквозь камень проросли молодые деревья. Поэтому Мария направилась не к главному входу, а к небольшому и очень низкому приделу, куда вела выложенная камнем тропинка.
Этот придел и являлся вместилищем той самой тайны, что не давала покоя святым отцам.
Посреди тесного помещения возвышался тёмно-серый саркофаг. Взгляд не мог уловить даже малой щёлки, словно его высекли когда-то из цельного камня. Поверхность украшали витиеватые линии, которые сливались и разбегались, казалось, безо всякого смысла. Рисунок их походил на тайное письмо, что хоть и редко, но ещё встречается на старых мечах и доспехах.
По разные стороны от саркофага сидели на скамеечках монахиня и монах. Они не разговаривали, читали каждый свою книгу, лишь изредка бросая взгляд на надгробие и меняя догорающие свечи.
Сидящая на скамейке сестра поднялась, уступая место, и поспешила покинуть придел. Мария села. Открыв принесенную книгу, углубилась в чтение. Она читала медленно, задумываясь на каждой строкой. Да и разобрать написанное в тусклом мерцании свечи не всегда удавалось сразу.
Дочитать главу она не успела.
Тишину нарушило исходящее словно из-под земли шипение. Не глухое, что издаёт змея, а звонкое, подобное треску на углях смолы или масла. Монах привстал, посмотрел на женщину и впервые их взгляды встретились. И не оказалось ничего в этих взглядах кроме тревоги. А шипение перешло в невыносимый скрежет, слегка заглушаемый толщей основания храма. Скрежет сменился хрустом. Старая женщина, уронив от неожиданности книгу, увидела, как по саркофагу разбегаются трещины. Хруст нарастал, трещины ширились, и на пол уже сыпались отделяющиеся от саркофага осколки. Поднялась удушливая пыль, послышался резкий и неприятный запах.
— Случилось… — только и смогла произнести Мария, нарушив двухсотлетнее молчание мрачного места.
Сокола в торговых рядах хорошо знали и уважали даже не как чародея, но как честного и мудрого человека. Он решал споры, держал заклады, выступал свидетелем в сделках. Нередко даже самые опытные купцы просили у него совета, ибо, скитаясь по свету, Сокол научился разбираться и в дамасской стали, и в кашмирской ткани, и во многом другом. За честный труд платили ему неплохо. На одно это, даже не обладая другими способностями, он мог бы прожить безбедно.
Но теперь он пришёл сюда по другому делу.
На торгу в эту пору немноголюдно. Большая торговля идёт здесь по средам и пятницам, в остальные же дни нет и четверти того оживления. Однако человек, которого искал Сокол, оказался на месте.
Возле ханьского купца, что поставил шатёр неподалёку от берега, всегда толпились любопытные. Неважно чем торговал Чунай, хоть бы даже и вовсе не торговал, люди собирались возле шатра всё равно. Они приходили не покупать, а послушать рассказы.
Купец слыл человеком не от мира сего. Прибыток его волновал мало, и вообще торговля увлекала не сама по себе, а лишь как средство увидеть мир и переговорить с самыми разными людьми. Поэтому, он не просто возил восточный товар в Нижний Новгород, а затем в Москву, но совершал сделки всюду, где доводилось проезжать, даже в сёлах и небольших городках. Иногда казалось, что он больше платил пошлин, чем получал прибытка. Но как бы не шли у Чуная дела, он всегда и всякому улыбался.
Завидев Сокола, купец растянул рот в улыбке и приветствовал его на ломаном русском. Чародей в ответ поздоровался по-аравийски.
— Зачем, тивой говорит мине арабский? — удивился тот. — Тивой не думай, чито Чжу Чунлю арабский купец?
— Нет, не думаю, — согласился Сокол. — Но я ведь тоже не русский. Считай, что мы в расчёте. Как поживает твой брат? Как дела на родине?
— Новости долго идёт к моём ухо. И в дороге перестаёт быть новостями. Миного языков и ушей искажать пиравда, делать силух, легенда.
— Что ж, расскажи мне легенду, — попросил Сокол.
— О! Чунба вернулся в монастырь Хуанцзюэ. Голода больше нет, — Чунай убрал улыбку и, перейдя на шепот, добавил. — Но мой родной земля поднял великий симута. Майтрейя сошёл с небес и Мин-ван явился в мир. Землекопы, латавший насыпь на Жёлтый Река, видел зинамение и поднялся. Мин-ван пиринёс жертву. Небо получил белый конь и Земля визял чёрный бык. Пиришёл час освобождения.
— Хм. Даже так? — известие для чародея оказалось неожиданным. — Полагаешь, что восстание может быть успешным?
— О! — Чунай закатил глаза. — Никто не может помешать Мин-ван. Ибо давно пиредсказано, когда в мир сойдёт Будда Майтрейя, мир переменится. Весь мой ситрана стал кирасный.
— От крови?
— Ха! И от кирови. Да. Но кирасный повязка на голову — это зинак великая симута. Зинак воинства сиветлого князя.
— Любопытно… — Сокол задумался.
— Но тивой хотел пиросить о другой, — купец хитро прищурился. — У Чунлю есть этот вещь.
Он принялся рыться в многочисленных корзинах и свёртках и, наконец, достал увесистый кожаный мешочек. Передавая его Соколу, Чунай очень серьёзно предостерёг.
— Тивой не должен давать этот вещь вода и огонь. Вода портить, огонь убивать.
— Да, я знаю, — ответил Сокол, передав купцу несколько гривен почти такого же веса, как и полученный мешочек.
Они попрощались, и чародей отправился домой.
Поднимаясь наверх, Сокол наткнулся на Блукача. Тот увязался за молодой девушкой, что-
