Я уже собирался задать следующий вопрос, но в этот миг впереди показались выдающийся в море мыс и гавань Порто-Ново.
Я считал, что звезды над Мауи-Обетованной сияют необыкновенно ярко. Я считал, что плавучие острова – незабываемое зрелище. Но тут я увидел Порто-Ново, раскинувшийся между гаванью и холмами, сверкающий, словно маяк в ночи. Его сияние напомнило мне увиденную однажды искусственную сверхновую, сотворенную дюзами факельщика, шедшего над ночной стороной разбухшего газового гиганта. Город представлял собой пятиярусный улей, белые здания которого освещались изнутри мягким светом ламп, а снаружи – множеством факелов. Казалось, белая лава, из которой состоял остров, позаимствовала свое сияние от огней города. А за городом теснились палатки, павильоны, костры, очаги кухонь и огромные пылающие огненные столбы, слишком большие для практического применения, слишком большие, чтобы быть чем-то иным, кроме приветствия возвращающимся островам.
Гавань была переполнена судами – покачивающимися на якоре катамаранами, на мачтах которых позвякивали колокольчики, широкими плоскодонными барками, переползающими из порта в порт по тихим экваториальным отмелям, но в эту ночь гордо светящимися гирляндами огней. Иногда мелькала океанская яхта, обтекаемая и быстрая, как акула. Маяк, установленный на кончике рифа, ограждавшего бухту, бросал свои лучи далеко в море, освещая волны и подплывающие островки, а затем поворачивался, выхватывая из темноты живописное скопление судов в гавани и людей на берегу.
Еще за два километра мы услышали шум – звуки праздника. Сквозь радостные выкрики и монотонный рокот прибоя пробивалась мелодия сонаты Баха для флейты. Позже я узнал, что этот приветственный хор передавался по гидрофонам в Проливы, где дельфины выпрыгивали из воды и плясали под музыку над волнами.
– Господи, Майк, как ты узнал, что здесь такое творится?
– Запросил главный корабельный компьютер. – Майк повернул ковер-самолет направо, оставляя в стороне корабли и маяк. Затем мы плавно повернули на север, к небольшой неосвещенной полоске земли. Внизу, на отмели, тихо плескались волны. – Такой праздник у них каждый год, – продолжал Майк, – но этот – в честь стопятидесятилетия колонии. Он идет уже три недели и согласно обычаю продлится еще две. На всей планете не наберется и ста тысяч жителей, но я готов держать пари: сейчас здесь не меньше половины.
Мы сбавили скорость, тщательно выбрали место для посадки и приземлились на скалистом уступе недалеко от пляжа. Шторм прошел южнее, но вспышки молний и далекие огоньки островов по-прежнему были видны на горизонте. В небе сияли звезды, которых мы не могли разглядеть над сверкающим Порто- Ново, скрывшимся сейчас за холмом. Воздух здесь был теплее, легкий бриз доносил запах листвы и цветов. Мы свернули ковер-самолет и торопливо переоделись в костюмы арлекинов. Майк переправил в свои широкие карманы лазерное перо и украшения.
– Зачем тебе это? – спросил я, когда мы прятали под каменной глыбой рюкзаки и ковер.
– Зачем? – переспросил Майк, покачивая ожерельем с Возрождения. – Послужит валютой, когда будем договариваться об услугах.
– Об услугах? – удивился я.
– Ну да, – сказал Майк, – об услугах не скупых на ласку леди. Усталым корабельщикам так нужно отдохнуть в каком-нибудь укромном уголке, малыш.
– Ого, – только и мог вымолвить я, натягивая колпак и маску. Бубенчики позвякивали в темноте.
– Ну, пошли, – бросил Майк. – А то пропустим все на свете.
Я кивнул и пошел за ним следом. Бренча бубенчиками, мы пробирались между камнями и кустами к ожидавшим нас огням города.
Я сижу на солнышке и жду. Я не вполне понимаю, чего именно дожидаюсь, только чувствую, как согревают спину лучи утреннего солнца, отраженные камнями гробницы Сири.
Гробницы Сири?
В небе ни облачка. Я запрокидываю голову, словно надеюсь увидеть «Лос-Анджелес» и только что достроенную приемную решетку нуль-канала. Но их там нет. Я знаю, что они еще не взошли. Я знаю с точностью до секунды, сколько времени еще осталось, прежде чем они окажутся в зените. Знаю, но не хочу даже думать об этом.
«Сири, скажи мне, правильно ли я поступаю?»
Внезапно налетает сильный порыв ветра, и я слышу, как хлопают флажки на флагштоках. Я скорее чувствую, чем вижу беспокойство людей, ожидающих там, внизу. Впервые после посадки на планету для этого, нашего шестого Единения, я полон раскаяния. Нет, это не раскаяние, пока еще нет. Это приступ печали, острой, как зубная боль, – печали, которую скоро сменит ощущение глубокой безысходности. Годами я вел молчаливые беседы с Сири, обдумывая вопросы, которые задам ей при встрече, и вот внезапно с безжалостной, холодной очевидностью я осознаю, что никогда больше не суждено нам сидеть вместе и говорить. Какая пустота в душе!
«Неужели я должен допустить все это, Сири?»
Никакого ответа, кроме усиливающегося гомона толпы. Через несколько минут они пришлют сюда Донела, моего младшего, оставшегося в живых сына, или его дочь Лиру с братом поторопить меня. Я отбрасываю изжеванный травяной стебель. Смутная тень возникает на горизонте. Возможно, это облако. Или первый из плавучих островов, гонимый инстинктом и весенними северными ветрами к огромному поясу экваториальных отмелей, откуда он когда-то ушел в плавание. Теперь это не важно.
«Сири, скажи мне, я прав?»
Ответа нет, а времени остается все меньше.
Невежество Сири порой буквально потрясало меня.
Она ничего не знала о моей жизни вне пределов Мауи-Обетованной. Конечно, она расспрашивала меня, но я нередко сомневался: нужны ли ей мои ответы? Долгими часами я рассказывал ей о виртуозной игре законов физики, позволившей нашим спин-звездолетам обгонять свет, но, кажется, она так ничего и не поняла. Однажды, после того как я подробнейшим образом объяснил ей различие между их древними «ковчегами» и «Лос-Анджелесом», Сири ошеломила меня вопросом: «Но почему же тогда нашим предкам понадобилось восемьдесят лет, чтобы достигнуть Мауи, а ты совершаешь это же путешествие за сто тридцать дней?» Из всего, что я ей говорил, она не поняла ни слова.
Ее исторический кругозор, если его можно так назвать, был ничтожен. Гегемония и Великая Сеть так и остались для нее чем-то вроде волшебной страны из занятной, но чуточку глуповатой детской сказки. Это безразличие временами приводило меня в ярость.
Сири знала абсолютно все о первых днях Хиджры – по крайней мере все, касающееся Мауи- Обетованной и ее колонистов, – и иногда развлекала меня каким-нибудь анекдотом или прелестным архаизмом, но о реалиях нашего времени и слыхом не слыхивала. Такие слова, как Сад и Бродяги, Возрождение и Лузус, ничего для нее не значили. Я упоминал Салмада Брюи или генерала Горация Гленнон-Хайта, и это не вызывало у нее никакой реакции. Абсолютно никакой.
В последний раз я видел Сири, когда ей было семьдесят стандартных лет. Ей было
То было наше первое Единение. Там, на Архипелаге, я впервые говорил с дельфинами.
Мы любовались рассветом. Верхние ветви дома-дерева – самое подходящее место, чтобы смотреть, как бледнеет небо на востоке, предвещая утро. Сначала порозовели завитки высоких перистых облаков, а затем, когда над горизонтом всплыло солнце, море превратилось в расплавленное золото.
– Пойдем поплаваем, – предложила Сири. Первые утренние лучи, омывавшие ее тело, бросили на доски платформы длинную тень.
– Я устал, – ответил я. – Попозже.
Ночью мы почти не сомкнули глаз – разговаривали, любили друг друга, вновь разговаривали, – и сейчас,
