добраться до которых ему потребовались бы дни и недели езды или ходьбы.

Он видит Крутой кряж из красноватого песчаника, который ограничивает впалую Беговую Дорожку вокруг холмов, похожую на полосу мышц вокруг работающего сердца, и четко видит широкий Пте-Тали-йапу — Бизоний пролом, сквозь который открывается легкий доступ в горы четвероногим и вольным людям природы, когда они отправляются в святилище. Прямо под ним — Шесть Пращуров, поблизости — более высокая горная вершина под названием Холм злого духа и с полсотни других хребтов серого гранита, и столбов красной породы, и шпилей, торчащих из мягкого черного ковра сосен, который покрывает холмы.

Здесь стоит тишина, а солнце быстро встает снова и снова, слишком быстро — и это означает, что оно не подчиняется привычному ходу времени, и тени укорачиваются так быстро, что смех берет. Снова и снова солнце летит по небу, описывает дугу по идеальной голубизне и садится под молитвы вольных людей природы. Но внезапно движение замедляется и раздается шепот ветра, шорох ветвей, далекий гром — тихий голос пращура в мозгу Паха Сапы произносит слова, и одиннадцатилетнему мальчику кажется, что он оказался в своем и своего народа будущем.

— Смотри, Паха Сапа.

Паха Сапа смотрит, но поначалу ничего не видит. Но потом он понимает, что среди и внутри скал священной горы Шесть Пращуров на расстоянии мили или двух непосредственно под ним происходит какое- то движение и шевеление, дрожание и вибрации вдоль скалистой вершины, где он все еще видит свою затопленную жижей Яму видения и пять обозначающих страны света шестов со знаменами. Орлиная зоркость Паха Сапы позволяет ему фокусировать взгляд на чем угодно по его желанию, словно у него в руках телескоп, какие, по словам Сильно Хромает, есть у офицеров-кавалеристов вазичу, и теперь, по новому указанию одного из пращуров, он внимательнее смотрит на гору, с которой поднялся.

Небольшие камни и средних размеров валуны от тряски соскальзывают по крутому южному склону горы Шесть Пращуров. Паха Сапа видит, как в унисон трясутся и дрожат деревья на северном склоне. Раздается глухой рокот, и новые камни, большие и малые, скатываются в равнину по южному склону священного пика, а потом Паха Сапа видит действие землетрясения, когда сами скалы словно становятся жидкими, переливающимися, и многие мили лесов и лугов складываются и перестраиваются, как встряхиваемая одежда из бизоньей шкуры или меховое одеяло.

Нет. Из камня что-то появляется.

Несколько мгновений Пахе Сапе кажется, будто оно извергается из самих скал, прорывается из камня наружу, но потом он перефокусирует взгляд на близкое видение, и ему становится ясно, что сама гора меняет форму, очертания, переформируется.

Из скалы, смотрящей на юг, под тем местом, где Паха Сапа лежал и молился несколько дней и ночей, возникают четыре гигантских лица. Это лица вазичу, мужские лица, хотя первое появившееся лицо вполне могло бы принадлежать и старухе, если бы не волевая линия подбородка. Второе лицо, появляющееся из гранитного утеса, словно клюв и голова птенца из серого яйца с толстой скорлупой, принадлежит вазикуну с длинными волосами, еще более длинным подбородком, чем у крайнего слева женоподобного вазикуна, и устремленным вдаль взглядом. Он смотрит на Паха Сапу и зримых пращуров. У третьей головы — что-то вроде козлиной бородки, какие носят некоторые вазичу, но строгие черты и бесконечно грустные глаза. У четвертой и последней головы, расположенной между тем, кто смотрит вдаль, и тем, грустным, у кого козлиная бородка, подобие усов над улыбающимися губами, а вокруг глаз какие-то круги, сделанные вроде бы из металла и стекла. Сильно Хромает с каким-то сожалением, как казалось Паха Сапе, говорил о третьем и четвертом глазах, надеваемых некоторыми вазичу на собственные глаза, когда те начинают слабеть; он даже произнес слово, каким они называют эти глаза: очки.

— Что…

Паха Сапа должен спросить, что означают эти страшные головы, пусть голос его наги звучит жалко даже для его собственных ушей.

Но мальчик замолкает, почувствовав бесплотное прикосновение невидимой руки пращура к плечу его духа, когда гора внизу начала изменяться.

Четыре головы проявились полностью. Потом возникают плечи и верхние части туловища, облаченные в гранитные подобия одеяний вазичу, и все это кажется Паха Сапе до странности знакомым по прежним снам. Теперь четыре формы начинают ежиться и крутиться — Паха Сапа чуть ли не слышит хруст, производимый их усилиями, и грохот валунов, падающих на равнину, хлопанье крыльев и крики тысяч птиц, взлетающих с Черных холмов.

Высота голов составляет пятьдесят или шестьдесят футов. Каменные тела, когда они распрямляются из позы плода, обретают устойчивость и встают, имеют высоту наверняка не меньше трехсот футов — больше, чем духи шести пращуров на их столбах белого света.

На мгновение Паха Сапа приходит в ужас. Неужели эти монстры вазичу из серого камня продолжат расти, пока не доберутся до шести пращуров и до него? Неужели они протянут руки, стащат его с небес и проглотят?

Каменные вазикуны прекращают расти и больше не смотрят на Паха Сапу или на пращуров. Их внимание приковано к земле и к Черным холмам. Гиганты стоят там на своих массивных серых каменных ногах, а два из них фактически оседлали пик Шести Пращуров, и Паха Сапа видит, как они оглядываются; он решает, что это обычное любопытство, свойственное всем новорожденным, будь то четвероногие или люди.

Но в глазах этой четверки больше чем просто удивление. В них еще и голод.

Снова раздается шелест ветра в соснах, похожий на раскат далекого грома шепот одного (или, может, всех) пращуров Паха Сапы:

— Смотри.

Четыре каменных гиганта вазичу шагают по Черным холмам, сбивая деревья на своем пути. Их следы в мягкой земле размером не уступают небольшим священным озерам, разбросанным здесь и там по холмам. Время от времени один или два-три гиганта останавливаются, наклоняются и сбивают вершину горы, сбрасывая тысячи тонн земли на одну или другую сторону.

Паха Сапа испытывает неожиданное и почти непреодолимое желание хихикнуть, рассмеяться, возможно, расплакаться. Может быть, эти каменные гиганты вазичу всего лишь писпия — гигантские луговые собачки?

Но он продолжает смотреть, и желание смеяться у него пропадает.

Четыре каменных гиганта вазичу выхватывают животных из лесов и лугов Паха-сапа: оленей из высокой травы, бобров из запруженных рек, лосей со склонов холмов, толсторогих баранов с валунов, дикобразов с деревьев, медведей из берлог, белок с ветвей, орлов и ястребов из самого воздуха…

И четыре каменных гиганта вазичу пожирают все, что выхватывают из лесов и полей. Громадные серые каменные зубы жуют, жуют и жуют. Серые каменные лица на серых каменных головах совершенно бесстрастны, но мальчик чувствует их ненасытный голод — они наклоняются, хватают живые одушевленные существа, отправляют их в серые рты и жуют, жуют, жуют.

Шепот Паха Сапы реальный, слышимый, он формируется легкими его наги, глоткой и ртом, он выталкивается через зубы его духа, но шепот этот прерывистый.

— Дедушки, можете вы остановить их?

Но вместо ответа шепчущий голос, похожий на раскат грома, на шелест ветра в сосновых иглах, задает вопрос:

— «Вазичу» не означает «бледнолицый», Черные Холмы. Это означает — и всегда означало — «пожиратель жирных кусков». Теперь ты понимаешь, почему мы дали твоим предкам это слово для именования вазикуна?

— Да, дедушки.

Паха Сапа не знал и подумать бы никогда не мог, что тело его духа может испытывать тошноту, но именно это с ним и происходит. Он свешивается через ограду пальцев надежной руки пращура и смотрит.

Четыре каменных гиганта вазичу выходят из Черных холмов, и теперь они разделяются и двигаются в направлении стран света, словно ведомые жалкими палочками у Ямы видения Паха Сапы. Поначалу мальчик не верит своим глазам, но с помощью обретенного им орлиного зрения приглядывается и понимает, что