достаточно долго видел в глазах всех слушателей неудовольствие, ему известно то, о чем сами слушатели подозревают лишь в глубине души: собак, вот кого желают они видеть на эстраде. Собак за роялем. Бельмонте знает свет. И согласно своему опыту неутомимо школит нас, а мы подчиняемся ему. Принадлежим ему. Ибо: чем были бы мы без Бельмонте?..

Он говорит:

— Садись, Хуана, поговорим по-дружески, уже три года, как ты живешь в моем доме.

Я отвечаю:

— Спасибо, я постою.

Никогда меня не усаживали в комнатах, ну и хорошо, дом моего хозяина сплошь окна и книги, книги и окна, лучше от них подальше. Он говорит, я должна забыть, как со мной обращались прежние хозяева. Они люди плохие, безнравственные. А мы с тобой, говорит он, оба молодые, и потому всегда ладили, если, конечно, ты, то есть я, выполняла свои обязанности кухарки и прачки как положено. Уже в третий или четвертый раз он ругает меня за то, что я грублю его жене, а жена у него такая красавица, что даже смотреть на нее и то жуть берет...

Так вот, я стою, опустив голову, а он мне рассказывает, кто я такая и как очутилась на кухне моей первой хозяйки. Объясняет, что я чувствовала, когда впервые в жизни оставила сельву и поднялась в фыркающий домик на колесах. Потом меня научили называть его «грузовик». Описывает, как я горевала, когда расставалась с родителями, я еще не знала, что они меня продали за отрез токуйо — дерюги ценою в двадцать солей...

Я не перебиваю его, он учитель, ему лучше знать, как и что было. А я всего-навсего кампа[7] — дикая кампа, как говорят все. Я не помню, сколько мне лет, у меня нет свидетельства о рождении или крещении, знаю только, что молодая и что ни у кого в нашем местечке не увидишь такой головы, таких рук и ног, такого лица, как у меня. Он говорит, что, прежде чем взять меня в свой дом и научить писать и читать, он все узнал про мою жизнь...

— И теперь, — говорит он, — тебя можно принять за мою племянницу, за настоящую сеньориту, и тебе правится читать газеты и журналы, не то что моей жене. А помнишь, какая ты была?

Опять он за свое...

— Тебя продали за кусок токуйо ценою в двадцать солей на базаре в Оксапампе, — говорит он. — Там бывают неплохие базары, в Оксапампе, — бананы, юкка, крахмал, ананасы, агуакаты поаппетитней тех, что привозят в Лиму. А молочные живые обезьянки! Если приготовить как следует... Но самое сладкое в них мозги — соси и соси понемножку — пальчики оближешь! Ты вела себя как маленькая визгливая обезьянка: кричала, дрожала, цеплялась за лохмотья матери. Само собой, мать не расхваливала тебя в голос, не выкрикивала твою цену, как продавцы других товаров, но люди из Ла-Марседа и Сан-Рамона знают, как покупать детей. Мать запросила за тебя две «штуки» токуйо, или шесть банок немецкого анилина, или новую лампу, или два хорошо наточенных мачете подходящего размера. Перекупщики не стали торговаться, они сказали как отрезали: «Один кусок токуйо!» — и пошли прочь, презрительно меся грязь сапогами. Они знали, что мать, обхватив тебя покрепче, тут же бросится за ними и будет умолять, чтобы тебя взяли за любую цену.

Ты, конечно, ни о чем не догадывалась, — продолжает он, — во мгновение ока ты очутилась в грузовике этих парней. Тебя подсадили в кузов, который оказался загоном для свиней, и, чтобы свиньи тебя не съели, между ними и тобою уселся девятилетний чолито[8]. Я думаю, ты кричала, когда увидела, как уходит мать, но это скоро забылось, хотя и осталось в тебе навсегда. Грузовик тронулся по серпентине вверх. Дорога змеей убегала назад, листья осыпались вам вслед, заметая твой путь обратно. Чолито не понимал твоих слов, ты не понимала его, тебе пришло в голову, что и свиньи говорят на своем особом языке: ты видела их в первый раз. Вы поднимались все выше и выше, серпентина завивалась все круче и круче, и вдруг тебя начало рвать бананами и юккой. Чолито сморщился и отодвинулся подальше. Так вы и ехали. Когда тебе казалось, что больше уже невмоготу и вот-вот тебя вывернет наизнанку, а голова лопнет от боли, грузовик, слава богу, останавливался, один из мужчин открывал заднюю решетку загона, вдвоем с мальчиком они спускали голосящую свинью и продавали ее у каких- нибудь ворот, но не за отрез токуйо, а за серебро или бумажные деньги. И все начиналось сначала: грузовик трогался, тебя тошнило, одной свиньей становилось меньше. Наконец ты осталась одна в загоне, потому что чолито тоже продали у очередных ворот. То есть это ты подумала, что продали, на самом деле он кончил работу и вернулся домой.

Наконец машина выехала на ровную, гладкую дорогу, где было много людей и много дверей. Двери вели в очень большие хижины с крышами, там жили эти люди. А между большими хижинами бегали животные на колесах, вроде того, на котором приехала ты, и поменьше. Они беспрерывно сновали туда и сюда, так что у тебя зарябило в глазах и сдавило в желудке. Таким явился тебе в первый раз Ла-Марсед. Грузовик поставили на площади, и ты в своем загоне сидела, как в клетке, у всех на виду. Люди подходили и рассматривали тебя: «Ух ты, кампа! Прямо из сельвы... В пончо! — Рваное пончо — это было все, что осталось тебе на память от матери. — ...И молчит, забилась в угол...»

Ты молчала, во-первых, потому, что совсем недавно вообще научилась говорить, и еще потому, что язык, на котором объяснялись эти люди, был тебе незнаком. Наконец возвратились твои хозяева, отогнали зевак, ваше животное на колесах снова тронулось, и вы поехали дальше.

В Сан-Рамоне на площади прогуливалось много стариков и старух. Тебя увидели, двое из них, муж и жена, дали деньги, которые за тебя просили, и отвели тебя в свою маленькую кухоньку с земляным полом. Ты сидела на земле, нахохлившись как больная курица, у твоих ног ползали муравьи, шныряли кролики. Ты смотрела на очаг и думала: «Когда же оттуда появится еда?»

Смешно: он меня жалеет... А я тогда сидела на полу, грелась у огня, ела суп, который принесла мне старуха, и смеялась от счастья!

— Потом, когда пошел слух, что ты убила старуху, некоторые недоумевали: почему бы тебе было не выбрать самого хозяина, сукиного сына, опостылевшего всему околотку? Я думаю, все объясняется просто: хозяин был от тебя далеко, а старуха — близко, и с первого же дня принялась есть тебя поедом за то, что ты не понимала ее: ни се слов, ни ее жестов. В тот первый вечер она отворила дверцу свинарника, наверное, хотела показать тебе, как кормить животных, но ты подумала, что она показывает, где твоя постель, и пристроилась было рядышком со свиньями. Хозяйка за волосы вытянула тебя оттуда и водворила на отведенное для тебя место — на кухню, к кроликам и муравьям. Так старуха сделала первый шаг к своей смерти.

Ты не знала, как на ее языке называются самые простые вещи, не понимала, куда тебя посылают, не умела по-людски сварить похлебку, чисто прибрать в доме. Она тебя учила. Сначала это был один сплошной крик, который ввинчивался тебе в уши и свербел там, свербел... Потом к крику добавился взгляд: темные провалившиеся глазницы, и источенные зубы, и безгубый рот, и живот, и горб, и, наконец, вся она превратилась в недремлющее око, которое не выпускало тебя из виду ни на миг.

Ты делала все, что она хотела, но не так. Если нужно было, например, положить в кастрюлю говядину, ты клала почему-то кролика. Если тебе велели выгладить рубашку сеньора, то от рубашки оставались горелые лоскуты...

Как-то ты чуть было не сожгла кухню. Хозяйка вспыхнула жарче, чем огонь в очаге, и нацелилась в тебя головешкой, а ты бросилась на пол и, съежившись, припала к земле — ничтожный комочек на кухонном полу, как и в день приезда.

О чем это он так складно и так быстро, что и не понять? Когда же он меня отпустит? Потом ведь сам скажет, что я засыпаю стоя, как лошадь...

— Хозяйка, взбесившись, позвала старика, своего мужа. Тот принялся пинать тебя ногами. Ты совсем