отрежут, взвесят. Медные трубки лязгнут еще раз, и на улице снова воцарится покой.

Дезире не согласился бы на такое ни за что в жизни.

— Ох, если бы только не бегать весь день на третий этаж и обратно!

Анриетта вздыхает, Анриетта устала, у нее болит поясница. Боли в пояснице будут ее мучить до того дня, когда она, наконец, добьется своего.

— Кстати, Дезире…

Чуя опасность, он не отрывается от газеты.

Я подыскала дом. Это здесь, неподалеку: на улице Закона, прямо напротив монастырской школы. Когда Жорж пойдет в школу, будет очень удобно.

Как же ты хочешь снимать целый дом, если мы и так вынуждены себя во всем ограничивать! Ты твердишь об этом целыми днями.

Я справлялась о цене — пятьдесят франков в месяц. Здесь мы платим тридцать, а вечером у меня уже ноги не ходят. Я подумала, что если бы мы сдали второй этаж жильцам…

Дезире наконец поднимает голову, газета падает на пол.

— Зайди туда завтра после конторы. Обои почти новые, лестница выкрашена масляной краской… Опять эта лампа коптит!

Она прикручивает пламя.

— А там, между прочим, газовое освещение. Анриетта вздыхает, потирая свою многострадальную поясницу.

Госпожа Коллар мне говорила…

Кто такая эта госпожа Коллар?

— Одна вдова. Живет на улице Конституции. Муж ей не оставил ничего, кроме долгов. У нее сын, ровесник Жоржу. Бедняга Дезире! Где оно — спокойствие, столь милое твоему сердцу?

— А чем занимается эта твоя госпожа Коллар? Сдает комнаты жильцам — студентам, вполне порядочным. Само собой, без права водить гостей! Худо-бедно, на жизнь себе она зарабатывает и после обеда всегда уже свободна.

Ты хочешь, чтобы нам вечно мозолили глаза жильцы?

Никто тебя не просит на них смотреть: они будут у себя в комнатах. Днем они вообще в университете. Дадим им ключ.

А кто будет у них убирать?

Застелить утром три постели — тут не о чем говорить. По мне это лучше, чем целый день бегать на третий этаж и обратно.

Он мог бы ей на это возразить, что не целый же день она бегает по лестнице, что ей придется бегать куда больше, если она должна будет не только застилать три постели, но и убирать в трех комнатах, зажигать три лампы, таскать наверх чистую воду, а вниз грязную.

Но время упущено. Жалобы на то, что приходится во всем себя ограничивать, звучали слишком часто, их слышали даже посторонние, и сопротивление Дезире сломлено.

Ты будешь уставать.

А может быть, я заработаю столько, что смогу нанять прислугу? А ты подумал, что я буду делать с двумя детьми на руках, если с тобой что-нибудь случится?

И отец идет смотреть дом на улице Закона.

— Если бы тебе, а не мне, надо было убирать, варить, стирать, бегать вверх-вниз с утра до вечера, я бы еще поняла твои колебания. Но ты просто-напросто эгоист, как все Сименоны. Тебе бы только газету вечером почитать, пока я чищу картошку и без конца мучаюсь с проклятой керосиновой лампой!

Керосиновая лампа тоже вероломно вступает в сговор с Анриеттой!

Ну ладно… Куда ему деваться?

Поступай, как знаешь! Потом Дезире хмурится:

А на что мы купим обстановку?

— У меня отложено сто пятьдесят франков. Я присмотрела по случаю мебель для двух спален. Если он станет допытываться, откуда у нее сто пятьдесят франков сбережений, если им приходится во всем себя ограничивать, то за этим последуют сцена, упреки, приступ мигрени и так далее.

Он предпочитает снова уткнуться в газету, разжечь потухшую трубку, повторив еще раз:

— Поступай, как знаешь!

Дело сделано. Стоило ему сказать «да», и вот мы уже переезжаем.

— Кстати, Дезире…

Эту партию она выиграла и знает, что он не отважится протестовать.

— На время, на первые месяцы… Пока на первые же доходы я не куплю новую мебель…

Увы! Дезире вынужден уступить жильцам для лучшей тридцатифранковой комнаты всю свадебную обстановку своей спальни — платяной шкаф с двумя зеркалами, белый мраморный умывальник, изготовленную на заказ по его гигантскому росту кровать и все остальное, вплоть до фаянсового туалетного прибора в розовых цветах.

Своей прекрасной мебели Дезире назад не получит. Как, впрочем, и собственных четырех стен.

— Пойми, Дезире, чтобы нанять прислугу, троих жильцов мало. Вот если бы четверо или пятеро…

А на что две мансарды, чистенькие, беленные известкой, светлые? Они пропадают зря! Если сдать две комнаты в первом этаже…

Она их сдала, и дом на улице Закона сократился для нас до пределов кухни и двух мансард.

— Знаешь, сколько зарабатывает госпожа Коллар на одних завтраках?

Прислугу так и не наняли. Спина у Анриетты больше не болит. По утрам, с восьми до десяти, жильцы заполоняют кухню, а мы завтракаем на краешке стола.

— Отодвинься, это место господина Зафта. Господин Зафт, господин Богдановский, мадемуазель

Фрида, студентка из России, — все они приходят зубрить в кухню: здесь им теплее.

— Если готовить им второй завтрак, по франку с человека…

Потом доходит и до ужина. В доме больше нет свободного уголка; Дезире вечером долго ищет незанятый крючок на вешалке. Жалобы на то, что приходится ограничиваться самым необходимым, разом кончились. Анриетта делает сбережения, никому не давая отчета.

Вчерашний день был словно лубочная картинка — один из тех дней, память о которых хранят всю жизнь, как хранят в альбоме портреты родственников.

Я думаю, если подсчитать, то окажется, что в жизни выдается совсем мало таких дней. Но они так чисты, так ярки, жизнь в эти дни так бьет ключом и в то же время словно неподвижна, что мы упорно представляем себе наше существование таким, каким оно бывает в эти чудесные мгновенья.

Вчера было первое мая, когда-то — день стычек, угрюмых шествий, конной полиции, сабель наголо, а теперь — день публичных речей и продажи значков в пользу благотворительных обществ.

Но дело не в этом — чудо заключалось в другом.

Да, конечно, произошло чудо. Бывают дни, когда небо по утрам особенно ослепительно, а закаты по вечерам особенно великолепны. Но вчера с самой утренней зари начался истинно весенний день; быть может, такою и запомнится тебе весна твоего детства.

Далекие раскаты грома, солнце, пробивающееся наперекор слоистым облакам, и сами облака, все освещенные по-разному и придающие небу какую-то трагическую пышность. Два-три раза из туч начинало