Спокойные желтоватые глаза Тахамтана посмотрели на Розбеха.
Ночь была, когда закончился Царский Совет. Дипераны спустились по крученой лестнице и остановились. Черные люди ждали у стены с задней стороны дворца. Было видно, как откинулась завеса и великий датвар Розбех пошел в полосе света. Железные крючья протянулись к нему с четырех сторон, захватили под ребра, в промежность, за подбородок. Свет пропал. Человеческий вопль раздался во тьме…
7
В доме у Артака спал он в эту ночь. И едва приклонил голову, слон побежал на него. Уклонился Авраам от чудовищной ноги, но дико закричал кто–то, и с разных сторон потянулись крючья.
Они и вправду тянулись из тьмы, острые железные крючья, которыми волокут мертвых в «Башню Молчания». Но не за ним. Артак в белом ночном балахоне стоял посреди комнаты. Под подбородком проткнуло его отточенное железо, рвануло к земле. Другой крюк держал в промежности, и еще два тащили за ребра…
Голых женщин гнали мимо, тыкая во все места острыми наконечниками. Потом проволокли истерзанного старика диперана, детей. И потайной факел едва не опалил бровей Аврааму.
— Этого пока не надо!..
Они ушли, и никак не мог вытолкнуть комок из горла Авраам. Свою куртку нащупал он и надел. Снова попытался крикнуть, позвать кого–нибудь, но ничего не получалось. Так и вышел он на улицу…
Конь убежал, и пешком шел Авраам, поворачивая в какие–то улицы, переулки. В серой предутренней мгле изламывались черные тени, скрежетало железо о камни, плакали люди. И шуршание слышалось отовсюду — тихое, неумолимое, как будто двигались крысы…
На третий день увидел Авраам у моста через царский канал толпу людей. Кресты из неструганых бревен в руку толщиной висели у них на груди. Цепями и грубыми веревками подвязывались они к шее. И только так должны были ходить отныне в Эраншахре христиане.
Все они пришли сюда с этими тяжкими крестами: старики, женщины, дети. А по другую сторону стояли иудеи, и литые медные шары объемом с голову младенца висели у них под черными бородами. Так определен был их размер по новому закону нового вазирга Фаршедварда…
Они отодвигались от Авраама — христиане и иудеи, и он понял, что это из–за его куртки. Всех, кто в красном, ловили в эти дни на улицах и волокли на тайяры к Тигру. С холодным ожиданием смотрели на него служители пайгансалара, охраняющие мост…
Деревянные столбы в два ряда стояли на мосту, и люди качались на них головой к земле. Он сразу узнал епископа мар Акакия. Такое же скучное лицо было у него, как всегда, только перевернутое, и надвое был разодран подбородок. А напротив покачивался от ветра мар Зутра, экзиларх иудейский, и веером свисала большая борода на голый блестящий лоб. В вавилонском Междуречье отсиживался он до сих пор, отбиваясь от войска, но был наконец схвачен…
Кто–то вежливо тронул его за плечо, и Авраам оглянулся. Сзади стоял старый еврей, с которым говорил он как–то в доме экзиларха.
— Ну, как вам это нравится? — спросил тот, как будто продолжая прерванный разговор. — А знаете, что сделали с нашим Аббой? Его бросили в кариз, чтобы рыл там канал. Это под землей, вместе с гуркаганами…
Он вдруг уцепился за рукав Авраама и потащил из толпы. Глаза его восторженно сияли.
— Знаете, что я вам скажу… — зашептал он в самое ухо. — Все равно остался столб огненный… Будет он… Будет!..
Авраам вырвался из рук сумасшедшего старика и побежал пыльными переулками…
Знакомое подворье, обсаженное шах–тутом, было перед ним и большие ворота. Голодная собака бросилась ему под ноги. Чернели склады сорванными дверями, песок выше колена намело к ним. Авраам уже слышал, что Авель бар–Хенанишо, его родственник, водит теперь караваны где–то через хазарские владения…
— Меня не тронут — сказал врач Бурзой. — Они уже звали к этому… Маздаку… и я смог принести облегчение его почкам. Это болезнь всех, кто долго был в сырости, под землей… Они очень дорожат своим здоровьем, такие люди…
Авраам не знал, почему пришел к Бурзою. Пустота и холод наполняли там стены. В дом, где бывал Розбех, боялись заходить. Врач обрадовался: ему необходимо было говорить.
— Вы заметили, что этот… Маздак… всегда молчит. Видели на базаре старого индуса с коброй? Если бы он заговорил, кобра укусила бы его. Таинство молчания!.. Есть «Уста Маздака». Так они называют отказавшегося от своего рода Фаршедварда. И тот говорит, что правда необъяснима для каждого человека в отдельности. Только толпе можно овладеть ею. Помните: «О Маздак, о–о!..» Все очень просто, но пройдет время, и мы с вами сами будем выискивать в этом мистическое, вечное, так или иначе великое. Простота объяснения страшит наши диперанские умы. Мы ведь тоже хотим быть великими…
Врач Бурзой помолчал, отрицательно покачал головой:
— Никому еще это не проходило даром!..
Неожиданно явился Лев–Разумник. Близким человеком к вазиргу Фаршедварду, главному ненавистнику иудеев, стал он. Говорили, что никому не доверяет тот больше, чем ему.
— Каждый шахрадар имеет своего жугута!
Бурзой шепнул это арийское присловье, пока Лев–Разумник вышагивал по комнате.
— Он дурак был, этот Абба! — с важностью сказал Лев–Разумник. — Не понять такой простой вещи, что «Четыре» это «Четыре», «Семь» это «Семь», а «Двенадцать» это «Двенадцать». Вот и докатился до измены великой правде…
Врач Бурзой и Авраам молчали.
— Тебя тоже хотели там пощупать, но я поручился им. — Он покровительственно кивнул Аврааму. — Между прочим, сам великий Маздак откуда–то помнит тебя. У него замечательная память.
Лишь через неделю пришел он в дасткарт. Вещи его были выброшены наружу. У самой двери на земле валялся его мешок, кожаная сумка, свитки. Рабы перешагивали через них. Они заделывали проломы в стенах, мыли и чистили помещения, красили все сверху донизу густой, сильно пахнущей бронзой.
— Тут уже нет места, — сказала ему Мушкданэ. — Сам понимаешь: Мардан–шах близок великому Маздаку и не может жить, как сова, в таких развалинах. Для начала хоть кое–что необходимо сделать…
Она принялась по–дружески рассказывать ему, какой умный и красивый сам великий Маздак. И очень простой: долго говорил с ней, когда все они собрались в царском дворце, обещал на днях сам прийти к ней. Ему, наверно, понравится розовый шелк, который остался от Фарангис — жены этого старика эрандиперпата, который жил здесь когда–то, еще до великой ночи. Очень идет такой шелк к цвету ее кожи…
Какая–то девочка из прислуживающих споткнулась от испуга, увидев ее. Желтые сливы просыпались из таза, что несла она на голове. Мушкданэ сорвала серебряную туфлю с ноги и принялась яростно колотить ее каблуком по лицу. Девочка только всхлипывала, не смея поднять руки. Кровь закапала у нее из носа, из разбитого глаза.
— Прямо не знаю, что делать с ними! — пожаловалась Мушкданэ. — Недоглядишь где–нибудь, и сразу убыток…
Она побежала в коридор, переваливаясь на серебряных туфлях. В ширину Мушкданэ уже была такая же, как и в высоту…
