повели их на тайяр. Ограждено было досками место на нем, обращенное к озеру. Маленький горбун стоял там с плоским широким топором… Медленно поплыли в воде длинные черные руки. Утреннее солнце отразилось на миг в озере и потухло…
Отсеченная голова человека тихо падала с тайяра, за ней уже валилось туловище. Их подхватывало и волокло по дну к окончанию косы, где стоял Авраам. Только там показывалась над водой чья–нибудь рука или нога. С тихим шорохом рушился водопад на далекие скалы внизу, и ни звука не доносилось оттуда…
Аврааму показалось, что он видел уже все это: качающуюся на воде лодку и маленького горбуна. Красный от крови рот был у него…
Спокойно переливалось озеро, и лишь солнечный зайчик пробегал всякий раз по нему, когда горбун поднимал свои руки. Да еще длинные розовые ленты плыли по фиолетовой воде. Их прибивало к берегу одну за другой, и красная пена оставалась на песке. Волновались лошади и верблюды, пятясь от воды…
С отрядом деристденанов, идущих из Шизы, поравнялись они на большой царской дороге в Ктесифон. Никогда не пользовались лошадьми эти люди в красных кабах. Пятерками шли они, взметая едкую пыль большими кожаными лаптями — чарыками. Узкими ремнями было обвязано намотанное на икры домотканое полотно.
Снова встретил он среди них знакомого гончара из Гундишапура. На расспросы Авраама о том, что произошло у храма, гончар поднял вверх правую руку, заранее отметая возражения:
— Они сами подожгли храм… Так сказал Тахамтан!
И четверо идущих с ним подтверждающе кивнули головами.
14
Только теперь, после побоища в Шизе, он словно проснулся вдруг в Эраншахре. Сразу отдалился Туран, свернулась в клубок долгая дорога, замерли пестрые шумы. И тут же вплотную приблизились железные ворота. В ряд стояли зримые Артак, Кабруй–хайям, маленький Абба, сотник Исфандиар с Фархад– гусаном. За воротами были бесчисленные улицы и переулки, торговое подворье, выложенная черным камнем площадь и дворец в серебре. А в стороне, на другой дороге, белели башни дасткарта, и калитка была в стене, откуда выходила в душную ночь женщина под покрывалами из тяжелого шелка…
Не будет уже другого города у него. И другой страны никогда больше не будет. Даже пыль казалась ему необычной, а жгучее солнце над головой прибавляло сил. И вода в Тигре была настоящая, с оседающей на дне черпака красноватой глиной…
Все было по–прежнему, только совсем пустыми сделались селения, осели дувалы, крепкая желтая колючка осыпалась на прошлогодних участках–картах. И, словно знак смерти, стояли через каждый фарсанг пути угасшие кузни. Черный холодный пепел выдувало из них на дорогу, а на пороге сидели кузнецы в прожженных передниках и смотрели вдаль. Истошно ухали по ночам совы…
Вдовый и бездетный был его дядя Авель бар–Хенанишо. Слепой старик отец жил с ним и горбатая прислужница. В дом к нему под крестом на воротах отвел он Роушан. Она тут же принялась распоясывать верблюда, складывать котлы и кувшины в указанном прислужницей месте. Авраам пришпорил коня и помчался к дасткарту…
Гулко и часто застучало в ушах, когда прошел Авраам в шаге от платана. Краем глаза увидел он калитку в стене. Полным белым пламенем горели лампады в коридорных нишах.
— Тахамтан!..
Это было первое слово, которое услышал он в дасткарте. Датвар Розбех произнес его, выйдя из книгохранилища и глядя мимо Авраама. Тихие, неслышные шаги почувствовались за спиной. Едва не прикоснувшись к нему, прошел невысокий плотный человек. Желтоватые глаза спокойно задержались на лице Авраама. Всего мгновение это было, но что–то многоногое поползло по спине…
Подождав, он все же приоткрыл завесу, за которую ушли Розбех с Тахамтаном. Светлолицый Кавад от окна смотрел на него. И знак рукой сделал царь царей, как будто ждал Авраама…
Все те же люди были здесь: эрандиперпат Картир, великий маг Маздак, датвар Розбех, некоторые мобеды и вожди деристденанов. И кольнуло в груди у Авраама, когда увидел он воителя Сиявуша. Прямой и безразличный сидел тот за столиком в стороне.
В последний раз видел Авраам великого мага Маздака. Еще более тяжелой стала его голова, резко обозначилась печальная складка у рта, но так же неумолимо ясны были серые глаза.
— Черной лжи послужил в своем нечеловеческом усердии Тахамтан! — Рука Маздака отдернулась, словно не желая испачкаться в чем–то незримом. — В храме, где главный огонь сословия артештаран, учинил он погром. Мы можем не считаться с суевериями, когда люди готовы к этому. Так было в «Красную Ночь». Но мы–то знаем, что большинство дехканов и простых земледельцев продолжает верить в огонь. Что лучше гонений укрепляет веру?!
Да, в дороге уже слышал Авраам, что две тысячи дехканов зарезано при пожаре храма. Потом их стало уже десять тысяч. А старая прислужница из дома Авеля бар–Хенанишо спросила, правда ли, что красные рогатые дивы — пожиратели людей явились из сгоревшего храма. И везде в Эраншахре называли имя Тахамтана…
Авраам сидел в углу и не мог отвести глаз от этого человека. Крупный нос и скулы выдавались вперед на полнеющем, тронутом оспой лице. Прямо от бровей терялась в густых волосах полоска лба. И еще чуть подрагивала верхняя губа, скрытая персидскими усами. Казалось, только заговорит он, и Авраам вспомнит, узнает…
Но Тахамтан молчал, глядя своими светлыми песчаными глазами в лицо Маздаку. Они не мигали, не сдвигались в сторону. Какая–то спокойная, загадочная уверенность была в них…
Заговорил Розбех, искренний, непримиримый:
— Пусть сгорит один храм, и поостерегутся тогда заходить в остальные. Пусть рухнут дома в десяти дехах, и в ста дехах не поднимут больше руки на красных диперанов. Пусть тысяча голов будет срезана с плеч, и сто тысяч испугаются лжи. Не терпеливая и прощающая, а с острым мечом в руке должна быть правда. И светлым станет мир!..
Бог и царь царей Кавад смотрел на Маздака. И воитель Сиявуш повернул к нему голову. Розбех умолк, и до белизны были сжаты его сухие тонкие руки.
Правой ладонью от левого плеча разрезал воздух Маздак:
— Не мечом утверждается правда. В подполье зажгутся огни, если разрушим храмы. Укрепится суеверие, ибо как раз насилием питается ложь. И убийство никогда еще не приводило людей к счастью…
— Когда–то люди ходили голыми и ели сырое мясо… — Розбех теперь говорил, задумчиво потирая пальцами жезл датвара — костяной, с бронзовыми крыльями у основания. — Царь Хушанг принес им огонь и научил одеваться в звериные шкуры. Но я знаю, что силой принуждал он людей к этому доброму делу. Тридцать лет разбираю я тяжбы их между собой, и мне известна человеческая глупость…
— Не было никакого Хушанга!..
Это тихо сказал Маздак. Он совсем по–человечески улыбнулся, обвел всех своим удивительным взглядом, и горестная морщина вдруг пропала у рта. Радостный, чистый звон первозданного языка послышался сразу со всех сторон:
