Сперва Нонна не поняла вопроса.

– В партию, – повторила она.

– Я понимаю… – сказала тетя Таня. – Разве у вас по-прежнему одна партия?

Нонна засмеялась. Таким смешным ей показался вопрос тети Тани. «Уважаемая тетушка, вы совсем онемечились», – хотелось ответить ей, но Нонна серьезно сказала:

– В Коммунистическую партию.

Курт и тетя Таня перекинулись какими-то немецкими фразами.

А Нонна стала рассматривать посетителей ресторана. Ее внимание привлекли двое: он и она, видимо индусы. Она, задрапированная в легкую тунику, с распущенными иссиня-черными волосами и с огромными, лежащими на плечах круглыми серьгами, была удивительно хороша. Нонна заметила, что Курт, с первого взгляда влюбившийся в русскую девушку, все же довольно часто поглядывал на соседний стол.

Спутник этой красавицы был тоже хорош собой. Его черная борода и баки, причудливо закрученные на какое-то специальное приспособление, уходили под чалму. Он глядел на свою соседку с тем же выражением жгучих глаз, как и Курт при взгляде на Нонну.

Круг ресторана чуть уловимо двигался и двигался, развертывая панораму красивого старинного города, прозванного маленьким Парижем.

Курт рассчитался с официантом. Тетя Таня первая поднялась из-за стола, улыбнулась и сказала:

– Ну а теперь, Нонночка, в Нюрнберг! – И обратилась к Курту: – Отдадим свое золотое время моей милой племяннице.

– О! Я отдал бы ей жизнь, если бы она захотела! – многозначительно перевела тетя Таня фразу, сказанную Куртом по-немецки.

Нонна вспыхнула. Поспешные объяснения Курта в любви в присутствии тети Тани казались ей странными и даже циничными.

Ночью Нонна долго не могла заснуть, перебирая впечатления минувшего дня – первого дня в Мюнхене.

Вспоминался неуютный Нюрнберг. Дворец юстиции, который она представляла себе совсем иным, гораздо более величественным. Зал, где в 1946 году судили главных военных преступников… Скамья подсудимых, на которой провели последние часы своей жизни Геринг, Риббентроп, Кейтель, Розенберг… Те, чьи имена навеки стали символом кровавой, звериной жестокости.

– Это сохранилось с тех самых пор, – сказал заместитель прокурора, сопровождавший Нонну, фрау Татьяну и Курта. Он указал на небольшой поднос с графином, стаканом, пузырьками из-под валерьяновых капель и нашатырного спирта. Он показал маленькую дверь из особого коридора, ведущую прямо к скамье подсудимых. – Им объявили приговор… каждому в отдельности. Эта дверь открывалась. Вводили преступника. Он стоял в свете прожекторов и слушал: «Смерть через повешение».

…Вспомнился Нонне страшный, запущенный стадион Партейленде, где Гитлер принимал парады своих войск.

Фюрер приказал построить этот стадион так, чтобы он, подобно Колизею в Риме, стоял тысячелетия, напоминая миру о величии гитлеровской эпохи. Но бомбы наступающих американских войск повредили стадион. Он был запущен и напоминал не о величии, а о безумии человека, вовлекшего свой народ и весь мир в величайшую катастрофу.

И почему она, Нонна, не задумывалась над всем этим? И почему редко говорят об этом ее молодые друзья? А когда старшие напоминают об ужасах войны, о героизме отцов, о великой силе русского духа, она и ее сверстники иной раз даже и отмахиваются от этих разговоров, как от чего-то наскучившего, надоевшего, уныловоспитательного…

Потом вспомнился Алеша, и ей стало грустно, безысходно грустно, как это всегда случалось, когда она думала о нем.

«Не любит?! Пусть! А вот Курт влюбился. Буду крутить с Куртом, назло Алеше. Я ничем ему не обязана. А Курт – это экзотика! Советская комсомолка и капиталист из ФРГ!»

Нонне стало смешно. Она легла на живот, повернула голову назад, насколько это было возможно, оглядела себя в роскошном розовом пеньюаре тети Тани, обхватила руками подушку, уткнулась в нее, чтобы заглушить собственный смех, и вскоре уснула.

А Курт Браун не мог уснуть в эту ночь почти до рассвета.

Он тоже жил на вилле под Мюнхеном. Его хозяйством управляла красивая незамужняя экономка средних лет.

Когда-то Курт был женат. Но жена его умерла вскоре после брака, и он не особенно горевал, потому что женился на ней исключительно по расчету. Трехлетнюю дочь забрала к себе теща и увезла в Веймар. Первое время Курт ездил в ГДР, навещал дочь, а в последние годы ограничивался материальной помощью.

Фрау Татьяна Вейсенбергер – компаньонка Курта – не раз говорила о том, что у нее на всем белом свете есть один родной человек – племянница, сирота, которая живет в Советском Союзе. Фрау Татьяна вначале намекала Курту, а однажды прямо сказала, что неплохо было бы ему познакомиться с ее племянницей. Если она человек стоящий, тетка могла бы завещать ей свое состояние, а Курт нашел бы во всех отношениях выгодную невесту.

В принципе соглашаясь на эту сделку, он все же сказал фрау Татьяне:

– При одном условии: если эта девушка не оставит равнодушным мое сердце…

Оба, конечно, не сомневались, что от состояния тетки и от завидного жениха девушка отказаться не сможет.

С первой же встречи Нонна не только не оставила равнодушным сердце Курта, но заставила это сердце волноваться так, как оно не волновалось уже давно – с далекой юной поры…

Экономка Марта, в своем национальном баварском костюме – пестрый лиф, зашнурованный поверх белой кофточки, клетчатая широкая юбка, прикрытая спереди вышитым белым передником, – постлала Курту постель, взбила подушки, придвинула к тахте ночной столик с мягко горящей лампой и, взглянув на хозяина преданными глазами, спросила тихо:

– Не надо ли чего еще?

– Можете идти, – ответил Курт.

Он полулежал на высоких подушках и курил сигарету за сигаретой. Он удивлялся себе. Он влюбился. И в душу его закрались сомнения: сможет ли полюбить его Нонна, а если и полюбит, то останется ли она здесь? Еще с тех пор, когда находился в плену, он хорошо знал, что русские многим готовы пожертвовать ради своей родины.

Он понимал, что не случайно эта умная девушка спрашивала его, мог ли бы он жить в Америке или в Англии… Она-то, наверно, не сумеет жить вдали от своей страны.

Не случайно сообщила она и о том, что комсомолка и собирается вступить в Коммунистическую партию.

Но если бы она полюбила! Любовь, только любовь могла бы изменить ее убеждения!..

Курту казалось, что наконец он встретил ту, которую искал всю жизнь. Ту удивительную, которую не купить даже миллионами. И он отчаивался.

Не сразу заснула и фрау Татьяна. Она тоже думала о Нонне, которая с первого взгляда пришлась ей по душе, всколыхнула неудовлетворенные материнские чувства бездетной женщины, разбудила воспоминания о юности и о родине…

Если бы удалось уговорить племянницу остаться в Мюнхене, не было бы у нее одинокой старости. Она завещала бы Нонне все свое состояние. А взамен хотела бы лишь одного: тепла и внимания, заботы, когда будет стара и немощна.

Ну, а жениха лучше Курта и желать не приходится. Может быть, Нонну не привлекут капиталы и завещание… Что ж, тогда должен подействовать французский фильм о Марфе Мироновой. Какая актриса не пожелает стать кинозвездой? Это могло оказаться сильнее денег!

Этот план фрау Татьяны был известен Курту. Они оба решили, что, если понадобится, уговорят какого-нибудь французского режиссера в самом деле поставить такую картину. Да, они уговорят словами… и деньгами. Вдруг Нонна окажется талантливой и станет кинозвездой!..

Но пока что кинозвездой становилась Люся.

Она приехала в Москву из маленького сибирского городка. Родителей своих Люся не знала. Потом ей стало известно, что кто-то изредка звонит в детский дом, интересуется ею… Но кто это? Кто?..

Однажды Люся спросила об этом маму… Мамой, как и все воспитанники, она называла директора детского дома.

Ласково сдвигая пальцами набок Люсину челку и открывая ее большой, умный лоб, мама сказала:

– Об этом поговорим, когда ты станешь взрослее. – И со вздохом добавила: – А челка тебе не идет…

Мама, замученная делами, умела уделять ласковое внимание каждому своему воспитаннику. Маленьких она таскала на руках, сажала на колени, целовала, гладила… Старшим была задушевным другом. Когда воспитанники ее становились взрослыми и покидали детский дом, они начинали понимать, что значила в их жизни эта необыкновенная женщина, сумевшая возвратить им детство, спасти их души от тоскливой и озлобленной сиротской надломленности.

Актерские способности проявились у Люси рано.

Однажды летом детей привели в городской сад. В центре его на столбе висел большой громкоговоритель, из него по саду разносилась танцевальная музыка.

И вдруг маленькая Люся отделилась от подружек, вышла на асфальтовую площадку и начала танцевать.

Она стащила с головы белую панамку, зажала ее в руке, попеременно поднимала то одну, то другую ножку, взмахивала руками, улыбалась, бегала на носочках, подбоченивалась – и все это в такт музыке, увлеченно, самозабвенно.

Люди, сидевшие на скамейках и гулявшие в тенистых аллеях, стали собираться вокруг ребенка. А Люся, никого не замечая, танцевала в кольце изумленных зрителей до тех пор, пока не кончилась музыка и не раздались дружные, напугавшие ее аплодисменты. Она огляделась и заплакала.

С первого класса Люся начала танцевать на утренниках в школе и в детдоме. Потом она пела на городских олимпиадах. А когда была в седьмом классе, записалась в школьный драматический кружок и поняла, что это ее призвание.

В жизни каждого человека бывают значительные дни, которым суждено остаться в памяти навсегда. Таким днем был для Люси выпускной вечер в школе. Эту школу она окончила год назад, поступила в педагогический институт, но по старой памяти руководила там драматическим кружком.

После торжественной части шел спектакль, в котором играла Люся.

Со сцены она увидела, как в зале, чуть-чуть опоздав, появились мама и какой-то незнакомый мужчина. Они вместе сели в последнем ряду.

После спектакля школьники сдвинули скамьи к стенам зала, и начались танцы.

Люся сняла вазелином грим, надела свое скромное выходное платье и вышла в зал.

Люся заметила, что мама взволнована. Но так бывало всегда, когда Люся играла в спектаклях.