– А знаете что? – обернулся он, приняв решение. – Мне пора ехать. Фсе ранее предлошенное фам остается в силе. И даше более тофо. Я позабочусь. А фы настраифайте Походного атамана на крупную сделку, ф полном объеме и даже с афиацией. С Алексеефым и Деникиным мы устроим перегофоры, а там посмотрим. Гут?
– Гут. Ступичева убрать?
– Пока нет. Мошет, еще пригодится. Кстати, а где связной Ценципер?
– Когда наши подъесаула брали – пристрелили.
– Тем лучше.
– Хотел спросить, господин лейтенант, а как вы здесь оказались?
Шулль загадочно улыбнулся:
– Так же, как и фы, по воде. Федь если казаки на пароходах ходят, почему германская разфедка не может баркас нанять?
Сидя в трюме парохода «Москва», Валерьян Ступичев точно решил, что сбежит от Федорина при первом удобном случае. Во чреве железной колесной посудины подъесаул оказался сразу после того, как стало ясно, что в тайнике золота нет. Ни одного ящика. Мучительный вопрос, кто все оттуда забрал, не давал покоя ни днем ни ночью. Правда, определять, какое на дворе время суток, Ступичев мог только по приходу приносящего баланду часового да по смене караула у люка, ведущего в трюм. День и ночь на неопределенное время сменились гулкой сырой темнотой. Время шло, а судьбой арестанта никто не интересовался.
Последний разговор с полковником Федориным закончился ударом в зубы, нанесенным Валерьяну полковником Гущиным.
Гущин, истерически визжа, называл Ступичева гнидой и свинячим поносом, требуя «колоться», куда делись государственные ценности. Но подъесаул и сам бы кому угодно выпустил кишки, чтобы получить ответ на этот вопрос.
«Скорей всего, Васька-сволочь стибрил, – думал Ступичев, – больше некому. Ценциперу про схрон не говорили, да и труп он. Ай да Компот! Не компот, а целый пунш с лимонадом. Ну ничего, вот вырвусь отсюда, найду и глотку перережу этой мрази, медленно и с прибаутками. Молодой придурок с таким подарком судьбы далеко не уйдет. Хуже, если это не он».
Худшее заставило себя немного подождать. Безызвестность тянулась и становилась невыносимой. Валерьян даже стал заговаривать с часовым, чтобы не свихнуться от собственных мыслей. Однако часовой-казак обнаруживал жуткую нелюдимость. Видно было, что не страх перед приказом и наказанием заставляет станичника держать рот на замке, а врожденные угрюмость, подозрительность и тугодумие. На все вопросы страж отвечал односложно: «Да», «Нет» или просто «Хы!»
Но однажды на палубе у люка раздались четкие частые шаги, и в трюм спустился Федорин.
– Расстреляете скоро? – нагло спросил Ступичев, поправляя давно утративший четкость пробор.
Крысоликий полковник зажег керосиновую лампу и уперся глазами-буравчиками в лицо арестанта.
– А что, надоело ждать?
– Надоело.
– Жаль, конечно, но заезжавший недавно немецкий лейтенант попросил пока не спешить. И знаете что? Я, по доброте своей, согласился.
– Шулль был тут?
– Представьте себе. Бедняга потерял из виду донской золотой запас и очень беспокоится. И не только он.
Ступичев ухмыльнулся:
– Сочувствую.
– Зато я теперь знаю, где вторая часть, – Федорин нервно подвигал усиками-бабочкой. Мягкий голос его в момент зачерствел. – Угадаете?
– Нет.
– У полковника Смолякова, мать его! А вы еще живы и баланду мою жрете в тишине…
– Я же сказал, что надоело. Кстати, вы забыли о холоде и сырости.
– Наглец. Ну да ладно, слушайте сюда. Походный атаман собирается вместе с Заплавской группировкой город штурмовать. Естественно, я и штабные будем с ним. Ваша задача: вместе с моими людьми любыми методами установить местонахождение смоляковского схрона. После всех причастных уберете лично.
– Значит, я свободен?
– В пределах нашей видимости. И, чтобы у вас не возникало маниакальное желание сбежать, обещаю: свою долю вы получите. Ну что, добрый я человек?
– Чрезвычайно, – сказал Валерьян, рассматривая усики полковника и прикидывая, кто кого, в конце концов, из них пристрелит: Федорин его или он Федорина. Вывод немного успокаивал: «Шансы примерно равные».
Назвав Ираклия Зямовича Ценципера чокнутым диверсантом, Алешкин однокашник Женька Денисов был весьма близок к истине. Основную часть истины составлял диагноз доктора Захарова: маниакальная шизофрения, сопровождающаяся бредовыми галлюцинациями.
Ценципер явился в полевой госпиталь Южной группы, возникнув, как тень отца Гамлета, из предрассветной степи. Казаки-кривянцы, приняв шатающуюся, перемазанную в грязи фигуру за раненого интеллигента-беженца, препроводили фотографа к дежурным сестрам милосердия. Сестры записали в журнал, что инженер Горский получил огнестрельную рану в шею навылет, и у него нагноение. Раненого обработали и положили в углу на пол дожидаться Владимира Васильевича. Там его, бессвязно бормочущего, обнаружила Уля. Ценципер был в крайней степени истощения физических сил. Прежде чем он начал оживать, прошло больше двух суток, за которые выставленный около него караул успел расслабиться и привыкнуть к мысли, что сбрендивший полутруп, призывающий какого-то сторожа, деться никуда не может. Но на третий день к Ираклию Зямовичу вдруг вернулся разум, хотя и ненадолго.
Придя в сознание, мастер фотографического портрета осознал, что находится не у красных, не у себя в студии, и тем более не у вдовы Семеновой, в доме которой его чуть не пристрелили. У вдовы, купившей-таки себе поросячий выводок, он провалялся еще сколько-то дней, а потом, почувствовав себя лучше, сбежал. Чувствуя себя глубоко несчастным, обобранным до нитки, Ценципер ринулся к аксайскому вокзалу, собираясь ехать в Новочеркасск. Там, лежа на скамейке, он снова вступил в горячечный мысленный спор с кладбищенским сторожем, хрипя и ругаясь.
Красноармейский патруль плевать хотел на «мертвецки пьяного» оборванца, но кладбищенский сторож вдруг потребовал, чтобы фотограф «не отхренобачивал кренделей», а «внял глаголящим антихристам».
Патрульные красноармейцы-рабочие из ростовской Нахичевани между собой материли предателей – немецких камрадов и говорили, что выбитые из Новочеркасска сволочи-казаки накрепко засели в Заплавах, собрав целую армию, а на пароходах с пушками по Дону плавает их гадский Походный атаман, которому Грушевские шахтеры давно мечтают выпустить кишки.
«В Новочеркасске они всех, кого только поймают, к стенке ставят. Я видел. И это еще по-божески, – утверждал старший патруля. – Я бы всю эту буржуйскую кодлу…»
Но узнать планы красногвардейца насчет искоренения контрреволюционного элемента Ценциперу не довелось. Мерзкая, опухшая от пьянства рожа сторожа нагло вползла в сознание, заявив: «Что, домой захотел, недобиток? Поезжай, поезжай, тебя там за ноги подвесят. Не хочешь? Тогда кайзеру пожалуйся, челобитную подай. Он тебя, убивца, вознаградит, – сторож гадко захихикал, – золотишком из могилки!»
При слове «челобитная» Ираклий Зямович почувствовал себя ничтожным смердом и взвыл от жалости к собственной персоне. Ему захотелось прижаться щекой к лакированному кайзеровскому сапогу и молить даровать прощение и остроконечную железную каску. Но в каске, с моноклем в глазу и с большими седыми усами почему-то оказался сторож, всем своим видом олицетворявший мечту о принятии подданства. На груди сторожа висела золотая табличка: «По протекции полковника Федорина».
Икнув от зависти, Ценципер вскочил и со словами «Челобитная! Челобитную не побрезгуйте!», шатаясь, поплелся по шпалам вдаль. Один из красноармейцев прицелился фотографу в спину, намереваясь шлепнуть, но другой отвел ствол рукой: «Не трать патрон, сам сдохнет».
После неудачного идиотического побега из лазарета, закончившегося поимкой, Ираклия Зямовича закатали в смирительную рубашку и заперли на ключ. Поначалу Алешка, Серега и Шурка охраняли его,
