Поднявшийся рев был слышен у Коллинских и Капенских ворот. Он оглушил сенаторов, стоявших на ступенях курии Гостилия. Перед их глазами открылось необычное зрелище — тысячи вещей взлетели в воздух. Колпаки свободы, сандалии, пояса, куски еды — все, что можно было подбросить в исступлении. Приветственные крики нарастали. Казалось, это никогда не прекратится. Откуда-то появились цветы. Клодий и девять его ошеломленных коллег, плебейских трибунов, стояли на платформе храма Кастора, осыпанные цветами с головы до ног. Клодий весь сиял. Он поднял сжатые кулаки. И вдруг наклонился и стал бросать цветы обратно, в толпу, громко смеясь.
Катон, все еще со следами побоев, плакал.
— Это начало конца, — причитал он сквозь слезы. — Мы не можем позволить себе заплатить за все это зерно! Рим обанкротится.
— Бибул следит за небом, — сказал Агенобарб. — Этот новый закон Клодия о зерне будет так же недействителен, как и все, что принимается в этом году.
— Наберитесь ума! — посоветовал Цезарь, который стоял недалеко и все слышал. — Клодий не так глуп, как ты, Луций Домиций. Он будет продолжать предварительные обсуждения до Нового года. Голосования не произойдет, пока не кончится декабрь. Кроме того, я все еще сомневаюсь в тактике Бибула относительно плебса. Их собрания не зависят от предзнаменований.
— Я буду против, — сказал Катон, вытирая слезы.
— Если ты сделаешь это, Катон, ты очень быстро умрешь, — сказал Габиний. — Может быть, впервые в истории у Рима появился плебейский трибун, не ведающий колебаний, которые явились причиной гибели братьев Гракхов. И он не одинок, как Сульпиций, что привело к его смерти. Я не думаю, что кто-то или что-то сможет запугать Клодия.
— Что еще может взбрести ему на ум? — спросил Луций Цезарь, бледнея.
Следующим был законопроект о восстановлении законности религиозных общин Рима, братств и клубов. Хотя толпа приняла это не так бурно, как бесплатное зерно, все-таки второй закон тоже приветствовали восторженно. После собрания братья перекрестков, кричавшие до хрипоты, понесли Клодия на своих плечах.
После этого Клодий объявил, что приложит все силы к тому, чтобы Марк Кальпурний Бибул не смог никогда больше подрывать правительство. Законы Элия и Фуфия нужно усовершенствовать, чтобы разрешить собрания народа и плебса, а также прохождение законов в тех случаях, когда консул остается дома, чтобы наблюдать небеса. Чтобы объявить законы недействительными, консул должен будет доказать появление неблагоприятного знака в течение того дня, когда состоялось собрание. Никакие дела нельзя останавливать из-за отложенных выборов. Ни одно из изменений не имеет обратной силы, они не защищают Сенат и его дискуссии, они не влияют на суды.
— Он усиливает комиции за счет Сената, — мрачно заметил Катон.
— Да, но, по крайней мере, он не помог Цезарю, — отозвался Агенобарб. — Бьюсь об заклад, это — разочарование для триумвиров!
— Разочарование? Как бы не так! — фыркнул Гортензий. — Разве вы не узнаете в этих законах руку Цезаря? Закон заходит достаточно далеко, но не дальше, чем позволяют обычай и традиция. Цезарь намного хитрее Суллы! Консул может беспрепятственно оставаться дома и смотреть на небо. Просто изыскиваются способы, как обойти все религиозные препоны, если вдруг консул решит посидеть дома. И какое дело Цезарю до верховенства Сената? Сената нет там, где есть власть Цезаря. Его никогда не было и никогда не будет.
— А где Цицерон? — спросил Метелл Сципион. Вопрос прозвучал как гром с ясного неба. — Я не видел его на Форуме с тех пор, как Клодий вступил в должность.
— Думаю, и не увидишь, — молвил Луций Цезарь. — Цицерон убежден в том, что, как только он появится, ему запретят приходить на Форум.
— А что, очень может быть, — сказал Помпей.
— Ты согласен с таким запретом, Помпей? — поинтересовался молодой Курион.
— Во всяком случае, я не подниму щит, чтобы помешать этому, будь уверен.
— А ты почему не там и не кричишь, Курион? — спросил Аппий Клавдий. — Я думал, ты в большой дружбе с моим младшим братом.
Курион вздохнул.
— Наверное, я расту.
— Ты скоро разрастешься, как фасоль, — кисло улыбнулся Аппий Клавдий.
Курион понял это замечание уже на следующем собрании, когда Клодий объявил, что изменит условия работы римских цензоров. Отец Куриона был цензором.
Ни один цензор, сказал Клодий, не сможет вычеркнуть члена Сената или гражданина первого класса из списков без обстоятельного слушания и письменного согласия обоих цензоров. Пример, приведенный Клодием, прозвучал зловеще для Цицерона: Клодий утверждал, что отчим Марка Антония, Лентул Сура (который был незаконно казнен Марком Туллием Цицероном с согласия Сената) был вычеркнут из сенаторских списков цензором Лентулом Клодианом из соображений личной мести. «Больше не будет чисток — ни сенаторских, ни всаднических!» — крикнул Клодий.
Четыре разных закона, обсуждаемые в течение декабря. На этом Клодий остановил свою законотворческую деятельность. Он оставил Цицерона на грани ужаса, трясущимся. Оратору оставалось только гадать: обвинит или не обвинит Клодий Цицерона? Никто этого не знал, а Клодий молчал.
С самого начала апреля никто в Риме не видел младшего консула Марка Кальпурния Бибула. Но в последний день декабря, на закате солнца, он вышел из своего дома, чтобы снять с себя должность.
Цезарь смотрел на него и его эскорт, состоящий из «хороших людей». Двенадцать ликторов впервые почти за девять месяцев несли фасции. Как он изменился! Всегда очень маленький, казалось, Бибул еще больше сжался и одичал, шел, словно у него болели все кости. Лицо — мертвенно-бледное, заостренное, невыразительное, только холодное презрение светилось в ясных глазах, когда они на секунду остановились на старшем консуле и расширились. Больше восьми месяцев прошло с тех пор, как Бибул видел Цезаря в последний раз, и то, что он увидел, явно обескуражило его. Он усох, а Цезарь вырос.
— Все, что Гай Юлий Цезарь сделал за этот год, недействительно! — крикнул Бибул собравшимся в колодце комиций.
И увидел, что все смотрят на него неодобрительно. Младший консул содрогнулся и больше не проронил ни слова.
После молитв и жертвоприношений Цезарь выступил вперед и дал клятву в том, что выполнял обязанности старшего консула, насколько позволяли ему знания и способности. Затем он произнес свое прощальное слово, над которым размышлял несколько дней, так и не решив, что именно сказать. Пусть его прощание будет кратким. Пусть оно не будет иметь ничего общего с этим ужасным консульством, которое наконец-то закончилось.
— Я — римский патриций из рода Юлиев. Мои предки служили Риму со времен царя Нумы Помпилия. Я, в свою очередь, служил Риму как flamen Dialis, как курульный эдил, как судья, как великий понтифик, как городской претор, как проконсул в Дальней Испании и как старший консул. Все — in suo anno, в положенное время. Я вошел в Сенат более двадцати четырех лет назад и наблюдал, как его сила убывает — так же неотвратимо, как убывает жизненная сила в стареющем человеке. Ибо сегодня Сенат — это глубокий старик. Урожай приходит и уходит. В один год он богатый, в другой — случается недород. Я видел зернохранилища Рима полными и видел их пустыми. Я был свидетелем первого настоящего диктаторского правления в Риме. Я видел плебейских трибунов, лишенных всех прав, и я был свидетелем их бурной деятельности. Я видел Римский Форум, освещенный неподвижной холодной луной, молчаливый, как могила. Я видел Римский Форум, залитый кровью. Я видел ростру, ощетинившуюся человеческими головами. Я видел, как дом Юпитера Наилучшего Величайшего рухнул в пламени, и видел, как он вновь возродился. И я видел появление новой силы — безымянных, доведенных до нищеты воинов, которым после демобилизации приходилось умолять отечество дать им пенсию. И очень часто я видел, как им отказывают в этой пенсии. Я жил в важные времена, ибо с тех пор, как я родился — сорок один год назад, — Рим претерпел потрясающие социальные перемены. К его империи добавились провинции Киликия, Киренаика, Вифиния-Понт и Сирия. Провинции, которые он уже имел, были трансформированы до неузнаваемости. В мое время Внутреннее море стало воистину Нашим морем. Наше море — из конца в конец. Гражданская война прокатилась по всей Италии, и не один раз, а семь. За мою жизнь римлянин впервые обратил войска против своего города. Против Рима, его родины. И Луций Корнелий Сулла не был последним, кто сделал это. Но за всю мою жизнь ни один иноземный враг не ступил на италийскую почву. Могущественный царь, который боролся с Римом двадцать пять лет, потерпел поражение и умер. Он стоил Риму жизней почти ста тысяч граждан. И даже в этом случае он не обошелся Риму так дорого, как гражданские войны. Все это случилось только за мою жизнь. Я видел, как храбро умирали люди, как, умирая, они что-то несвязно говорят; я видел, как умирал каждый десятый, как они умирали, распятые на крестах. Но больше всего меня поражает трудное положение замечательных людей и губительное упорство посредственностей. Каким Рим был, есть и будет — это зависит от нас, римлян. Любимые богами, мы — единственный народ в мире, который понимает, что сила распространяется во всех направлениях: вперед и назад, вверх и вниз, вправо и влево. Таким образом, римляне в некотором роде равны своим богам, в отличие от всех других народов. Потому что ни один другой народ не понимает себя. Мы должны постараться понять себя. Понять, чего требует от нас наше положение в мире. Понять, что междоусобная борьба и постоянная оглядка на прошлое погубят нас. Сегодня я перехожу от вершины моей жизни, от года моего консульства, к другим делам. Нужно стремиться к новым вершинам, ибо ничто не стоит на месте. Я — римлянин от начала существования Рима, и прежде, чем я уйду, мир узнает этого римлянина. Я молюсь Риму, я молюсь за Рим. Я — римлянин!
Цезарь покрыл голову краем тоги с пурпурной полосой.
— О Юпитер Наилучший Величайший, если ты желаешь, чтобы к тебе обращались, называя тебя этим именем, если же нет — я буду славить тебя под любым другим именем, какое ты хочешь услышать. Ты — любого пола, который ты предпочитаешь, ты — дух Рима! Молю тебя, чтобы ты продолжал наполнять Рим и всех римлян твоей животворной силой. Молю, чтобы ты и Рим стали еще могущественней. Молю, чтобы мы всегда соблюдали условия нашего договора с тобой! Умоляю тебя всеми законными способами чтить эти договоренности. Да здравствует Рим!
Никто не пошевелился. Все молчали. Лица собравшихся были спокойны.
Цезарь отступил в глубь ростры и милостиво склонил голову в сторону Бибула. Тот заговорил:
— Клянусь перед Юпитером Наилучшим Величайшим, Юпитером — Подателем добычи, богом Солнца Индигетом, богиней земли Теллус и Янусом Запирающим, в том, что я, Марк Кальпурний Бибул, выполнял мой долг младшего консула, удалившись в мой дом, как предписано в Сивиллиных книгах, и наблюдал за небесами. Я клянусь, что мой коллега по консульству Гай Юлий Цезарь — nefas, потому что он нарушил мой эдикт…
— Вето! Вето! — завопил Клодий. — Это не клятва!
— Тогда я буду говорить без клятвы! — крикнул Бибул.
— Я налагаю вето на твою речь, Марк Кальпурний Бибул! — громко провозгласил Клодий. — Я лишаю тебя возможности оправдать целый год твоего полного бездействия! Отправляйся домой, Марк Кальпурний Бибул, следи за небесами! Солнце как раз закатилось для худшего консула в истории Республики! И благодари свои звезды, что я не вношу закон о вычеркивании твоего имени с фасций и не заменяю его консульством Юлия и Цезаря!
