комициальный день до конца этого года будет выходным, и ни одного собрания народа или плебса не произойдет!
Он приподнялся на цыпочки, вытянув вдоль тела руки, сжатые в кулаки. Массивные складки тоги, которые он держал на согнутой левой руке, стали распускаться.
— Я делаю это, так как знаю, что прав, прибегая к религиозному запрету! Ибо говорю тебе сейчас, Гай Юлий Цезарь: мне безразлично, что каждая душа во всей Италии, пребывающая во мраке невежества, хочет этого закона! Пока я консул, они его не получат!
Ненависть была настолько ощутимой, что присутствующие — из тех, кто не принадлежал к политической партии того или другого консула, — вздрогнули и украдкой просунули большой палец руки между средним и безымянным, а указательный и мизинец вытянули, как два рога, — знак, ограждающий от демонского глаза.
— Тритесь об него, как собаки! — кричал Бибул толпе. — Целуйте его, предлагайте ему себя! Если уж вы так хотите этого закона, тогда давайте, приступайте! Но пока я консул, вы никогда не получите его! Никогда, никогда, никогда!
Что тут началось! Шиканье, насмешки, крики, проклятия, свист. И это было так громогласно и ужасно, что Бибул собрал тогу на левую руку, повернулся и сошел с ростры. Но ушел он не очень далеко — только чтобы быть в безопасности. Он и его ликторы встали на ступени курии Гостилия и стали слушать.
И как по волшебству, ругань превратилась в приветственные крики, которые были слышны даже на Овощном рынке. Это Цезарь вывел на передний край ростры Помпея.
Великий Человек был в гневе. Гнев помог ему подобрать нужные слова и дал силу произнести их. То, что он сказал, не понравилось ни Бибулу, ни Катону, стоявшему рядом с ним.
— Гней Помпей Магн, окажешь ли ты мне поддержку против оппонентов этого закона? — громко крикнул Цезарь.
— Пусть только кто-нибудь посмеет обнажить меч против твоего закона, Гай Юлий Цезарь, и я подставлю свой щит! — так же громко ответил Помпей.
Затем на ростре появился Красc.
— Я, Марк Лициний Красc, заявляю, что это лучший закон из всех, что когда-либо принимался Римом! — гаркнул он. — Тем из вас, кто беспокоится о своей собственности, даю слово: ни один человек не лишится этой собственности! Напротив, все заинтересованные лица могут ожидать прибыли!
Потрясенный Катон повернулся к Бибулу.
— О боги, Марк Бибул, ты видишь то же, что вижу и я? — еле выговорил он.
— Эта тройка — вместе!
— Закон о земле — это вообще не Цезарь! Это Помпей! Мы не на того нападали!
— Нет, Катон, ты неправ. Цезарь — олицетворение ада. Но я вижу то же, что видишь и ты. Помпей — главный инициатор. Конечно, он! Что получит Цезарь, кроме денег? Он работает на Помпея. Все это время он работал на Помпея. И Красc тоже в этом участвует. Тройка негодяев во главе с Помпеем. Именно его ветераны выиграют от Цезарева закона о земле, мы ведь это знали заранее. Но Цезарь пустил нам пыль в глаза, приплел сюда городских бедняков — о, тени Гракхов и Сульпиция!
Аплодисменты гремели оглушительно. Бибул с Катоном сошли с лестницы курии Гостилия и направились в сторону Аргилета.
— Немного изменим нашу тактику, Катон, — сказал Бибул, когда они отошли довольно далеко от вопящей толпы и могли слышать друг друга. — Отныне наша цель — Помпей.
— Его легче сломать, чем Цезаря, — проговорил Катон сквозь зубы.
— Любого сломать легче, чем Цезаря. Но не волнуйся, Катон. Уничтожив Помпея, мы разорвем эту коалицию. Как только Цезарь окажется один, мы и его достанем.
— Это был умный трюк — объявить все комициальные дни feriae до конца года, Марк Бибул.
— Я заимствовал его у Суллы. Но на этом я не остановлюсь. Я пойду дальше Суллы, уверяю тебя. Если я не смогу помешать им издавать законы, то объявлю их действия незаконными, — отозвался Бибул.
— Я начинаю думать, что Бибул немного не в себе, — сказал Цезарь Сервилии вечером того дня. — Этот внезапный бред об аде и демонах преисподней просто внушает ужас, волосы встают дыбом. Ненависть — это одно, но тут примешивается что-то еще. В этом нет здравого смысла, нет логики. — Светлые глаза Цезаря словно полиняли, теперь они стали похожи на глаза Суллы. — Народ это тоже почувствовал, и ему не понравилось увиденное. Политическое поношение — это одно, Сервилия, с этим можно как-то справляться. Но сегодняшнее поведение Бибула открыло, что наша с ним распря находится на такой плоскости, где человеческими отношениями и не пахнет. Словно мы — две силы. Я — абсолютное зло, он — абсолютное добро. Почему именно так получилось — для меня загадка. Полное отсутствие здравого смысла почему-то должно казаться стороннему наблюдателю демонстрацией добра. Люди считают, что именно зло нуждается в логике. Так, совершенно не понимая, что он делает, Бибул поставил меня в невыгодное положение. Фанатик представляет силы добра, а думающий человек при сравнении с ним выглядит злом. Все это слишком абсурдно, правда?
— Нет, — сказала Сервилия.
Она стояла над ним, распростертым на кровати. Ее руки сильно и ритмично массировали его спину.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Цезарь. Эмоция очень сильна без всякой логики. Словно она существует отдельно от своего носителя. Бибул не склонится, даже будучи в замешательстве, в невыгодном положении, даже будучи унижен и вынужден склониться. Он не мог объяснить, почему он выступает против твоего закона. И все же он упорно продолжал быть против, с таким рвением, с такой силой! Я думаю, тебя ждут неприятности похуже.
— Ну спасибо, — проговорил Цезарь, повернув голову и глядя на нее с улыбкой.
— Я не смогу тебя утешить, говоря правду.
Сервилия присела на край кровати. Он подвинулся, освободив ей место возле себя. Затем она произнесла:
— Цезарь, я понимаю, что этот закон о земле должен частично удовлетворить нашего дорогого Помпея — даже слепой это видит. Но сегодня, когда вы трое стояли рядом, это выглядело как нечто большее, чем бескорыстная попытка решить одну из самых настоятельных проблем Рима — что делать с демобилизованными ветеранами!
Цезарь поднял голову.
— Ты была там?
— Была. У меня есть очень милое тайное местечко между курией Гостилия и Порциевой базиликой, так что я соревнуюсь с Фульвией.
— Ну и что, по-твоему, происходило? Я имею в виду, между нами троими.
— Вероятно, когда ты вывел Помпея, это показалось лишь тонким политическим ходом. Но появление Красса заставило меня насторожиться. Я вспомнила те времена, когда они с Помпеем были консулами. Однако сегодня между ними находился ты. Они стояли спокойно, не глядели друг на друга со злобой. Вы трое казались похожими на трехглавую гору. Очень выразительно! Толпа быстро забыла Бибула, и это хорошо. Признаюсь, мне было интересно. Цезарь, неужели ты заключил союз с Помпеем Магном?
— Конечно нет, — твердо отверг он. — У меня союз с Крассом и с несколькими банкирами. Но Магн не дурак, даже ты это признаешь. Я ему нужен, чтобы получить землю для ветеранов и ратифицировать его восточные соглашения. С другой стороны, моя главная задача — разобраться в финансовой неразберихе, которую внесли его завоевания на Востоке. Во многих отношениях Магн скорее затруднил положение Рима, чем помог ему. Все очень много тратят и дают слишком много уступок выборщикам. Моя политика на этот год, Сервилия, — выселить из Рима как можно больше бедных, чтобы уменьшить количество зерна, выдаваемого в благотворительных целях. Это облегчит положение казны и позволит выйти из тупика, в который мы зашли с контрактами по сбору налогов. Обе проблемы чисто фискальные, уверяю тебя. Я намерен идти дальше, чем Сулла. Я не позволю губернаторам ворочать провинциями, как своей собственностью. Все это сделает меня героем в глазах всадников.
Она немного успокоилась. В его словах был смысл. Но, возвращаясь домой, Сервилия все-таки чувствовала какое-то беспокойство. Цезарь хитрый. И безжалостный. Если это в интересах политики, он может и солгать ей. Вероятно, он — самый умный человек за всю историю Рима. Сервилия наблюдала за ним в те несколько месяцев, когда Цезарь работал над своим lex agraria, и не могла поверить, что он способен так ясно воспринимать вещи. На верхнем этаже Общественного дома Цезарь поместил сто писарей и заставил их делать копии всего, что он диктовал им — без единой запинки. Закон весом в один талант. Заранее подготовленный, убедительный.
Да, Сервилия любила его. Даже ужасное оскорбление — когда он отверг ее — не оттолкнуло Сервилию. Могло ли что-либо отвратить ее от этого человека? Ей было необходимо считать своего любовника умнее, одареннее, способнее всех в Риме. Если она будет так думать, это успокоит ее гордость. Она, Сервилия, — и чтобы приползла обратно к человеку, который не был лучшим во всем Риме? Невозможно. Нет, человек из рода Цезарей не свяжется с выскочкой Помпеем из Пицена! Особенно если дочь Цезаря помолвлена с сыном человека, которого Помпей убил. Брут ждал ее.
Сервилия была не в настроении разговаривать с сыном. Раньше она могла просто приказать ему уйти. Но в эти дни она проявляла к нему большее терпение. Не потому, что Цезарь сказал ей, будто она слишком строга с сыном, а потому, что отказ Цезаря жениться на ней изменил ситуацию. Впервые ее разум (зло?) не смог справиться с ее эмоциями (добро?). Возвратившись домой после того ужасного разговора, Сервилия дала волю своему горю, гневу, боли. Домашние были потрясены, слуги разбежались. Брут закрылся у себя в комнатах. Он слушал. Потом Сервилия ворвалась в его кабинет и рассказала ему, что она думает о Гае Юлии Цезаре, который не желает жениться на ней, потому что она была неверной женой.
— «Неверной»! — визжала она и рвала на себе волосы. Лицо и грудь над вырезом платья Сервилия расцарапала до крови своими ужасными ногтями. — Неверная! С ним, только с ним! Но я недостаточно хороша для человека из рода Юлиев Цезарей, чья жена должна быть вне любых подозрений! Ты этому веришь? Я — недостаточно хороша!
Это было ее ошибкой. И вскоре Сервилия поняла это. Во-первых, отказ Цезаря еще больше укрепил помолвку Брута с Юлией. Отступила опасность, что общество плохо воспримет союз родителей жениха и невесты — формальный инцест, даже если и отсутствует кровная связь. Законы Рима относительно степени единокровности, допускаемой при заключении брака, были достаточно неопределенны, скорее — и чаще всего — это был вопрос mos maiorum, чем специального закона, записанного на таблицах. Естественно, сестра не должна была выходить замуж за брата. Но когда вопрос стоял о браке племянника или племянницы с тетей или, соответственно, дядей, только обычай и традиция, а также общественное неодобрение могли помешать этому. Браки между двоюродными братьями и сестрами вообще были частым явлением. Таким образом, никто не мог, ни по закону, ни по религиозным соображениям, предать проклятию двойной брак Цезаря с Сервилией и Брута с Юлией. Но, без сомнения, такое никому не понравится!
А Брут был сыном своей матери. Он любил, чтобы общество одобряло все, что он делает. Неофициальный союз его матери с отцом Юлии был все-таки
